Богемная муза Мандельштама

В Москве поставили спектакль о женщине, любовь к которой оставила в жизни гениального поэта «особенно глубокий след»

“В маленьком зале Московского драматического театра «Человек» помещается всего 35 зрителей, и попасть сюда сегодня практически невозможно. «Или… или…» – спектакль, поставленный режиссёром Фёдором Торстенсеном, оказался событием, неожиданно и эффектно стирающим усталость от множественного театрального бессмыслия. Этот спектакль посвящён Ольге Ваксель – Лютику, как чаще её называли. Женщине, которую когда-то любил Мандельштам.

Тем, кому повезёт, доведётся увидеть пронзительную игру одной из самых ярких и, наверное, самых недооценённых актрис нашего времени. Когда-то, совсем ещё юной девочкой, Милена Цховреба восхитила Сергея Параджанова, снявшего её в последнем и лучшем из своих фильмов «Ашик-Кериб». С тех пор, настойчиво избегая маскульта, Милене удавалось никогда не снижать свою личную планку – актёры часто расплачиваются за этот выбор дорогой ценой.

Роль Ольги Ваксель – Лютика (так чаще её называли), кажется, должна прорвать эту элитарную «замкнутость» актёрской судьбы. История «Или… или…», на первый взгляд, так проста и вдруг оказывается невероятно затягивающей, раскрываясь в игре огромной силы и глубины, вызывающей звенящее и саднящее чувство подлинности. Милене вторит замечательный – остроумный, трогательный, порой карикатурный и неожиданно трагический Дмитрий Филиппов.

Дмитрий Филиппов и Милена Цховреба. Сцена из спектакля «Или… или…», реж. Фёдор Торстенсен (Фото: Сергей Дандурян)

В эстетике французского философа Жиля Делёза есть понятие «встречи». Это – некая духовная точка, в которой происходит выпадение из времени, стирающее противоречия между прошлым и будущим, реальным и воображаемым. Нечто, вызывающее страсть к мышлению – принуждающее чувствовать, страдать, искать… В спектакле Федора Торстенсена «встреча» Делёза вдруг становится явью для зрителя: ошеломляющий опыт мгновения, останавливающего бездумное и пустое течение времени, – он требует нашего полного присутствия, максимума интенсивности, сосредоточенности сил.

Это ярко, нежно, смешно, больно, пронзительно. И в каждый момент неожиданно – как выстрел, которым заканчивается жизнь Лютика, Ольги Ваксель.

Спектакль удивительным светом озаряет историю жизни этой загадочной женщины, так противоречиво воспринимаемой и современниками, и литературоведами: одни видели в ней пустую, экстравагантную полуистеричку-полунимфоманку, другие – «гения жизнетворчества», «ангела, летящего на велосипеде»… В «Или… или…», кажется, вдруг становится яснее короткая и яркая история любви гениального поэта.

КТО ТАКАЯ ОЛЬГА ВАКСЕЛЬ?

Об этой некогда прелестной и талантливой, «чертовски компанейской девушке» долгое время не было известно практически ничего, кроме важного – Осип Мандельштам посвятил ей несколько прекрасных лирических стихотворений («Я буду метаться по табору улицы тёмной…», «На мёртвых ресницах Исакий замёрз…», «Жизнь упала, как зарница…», «Возможна ли женщине мёртвой хвала?..»). Первой о посвящении, признающем, как много адресат стихов значил для поэта, свидетельствовала Анна Ахматова, а затем и брат Мандельштама Евгений Эмильевич.

Известно было также, что в 1932 году супруг-дипломат Христиан Вистендаль увёз Ольгу в Норвегию, где через месяц она вдруг застрелилась. А незадолго до смерти Лютик надиктовала мужу свои воспоминания, в 1960-х годах переданные сыну Арсению, оставленному ею в России. Для печати они, кстати, не предназначались. (Арсений Арсеньевич Смольевский умер в 2003 году. Он был филологом, писал музыку, прекрасно рисовал. И всю жизнь посвятил матери, по крупицам собирая память о ней – воспоминания, письма, стихи…)

Ольга Ваксель родилась в 1903 году в очень интересной семье. Среди прославленных предков, выходцев из Швеции, – знаменитые русские мореплаватели, – например, Свен Ваксель, открывший вместе с Берингом Аляску, Алеутские и Командорские острова. Прапрадед Фёдор Петрович Львов был поэтом, писателем, директором Певческой капеллы. Прадед Ваксель со стороны матери – известный русский путешественник и публицист, комендант форта Росс в Северной Калифорнии Александр Гаврилович Ротчев. Другой прадед – великий скрипач Алексей Фёдорович Львов, игра которого вызывала восхищение Мендельсона и Шумана (именно о нём слова Мандельштама «И прадеда скрипкой гордился твой род…»). В истории России он навсегда остался в памяти как автор гимна «Боже, Царя храни…». (О.А. Ваксель. Ленинград. Сентябрь 1916, / Фото из архива А. Ласкина)

Мать Лютика, Юлия Фёдоровна, была прекрасной пианисткой и композитором. Отец, Александр Александрович, служил в Кавалергардском полку, а после выхода в отставку стал предводителем местного дворянства. «Мой ветреный отец», – так называла его Ольга в своих воспоминаниях – «бородатого и меланхоличного, красивого и избалованного»… Родители разошлись в конце 1905 года, когда девочке не было и трёх лет, и её воспитывал отчим – её собственный дядя, кузен её отца. Алексей Фёдорович Львов служил начальником личного вокзала для семьи императора в Царском Селе.

Война, революция, надвигающийся голод, страшная в своей отвратительности личная история, разодравшая жизнь надвое, – в 11 лет над девочкой надругался немолодой офицер, лежавший в Дворцовом лазарете, где работала старшей хирургической сестрой её мать… В 18 лет Ольга выходит замуж за весьма приличного человека – преподавателя математики Арсения Фёдоровича Смольевского, но вскоре понимает, что не любит. Он добивался её, преследовал, шпионил, угрожал, даже отнимал ребёнка…

Подобная история повторится ещё не раз – она словно вовлекала других за собой в некий круг обречённости, из которого многим было очень трудно вырваться. В бесчисленном круговороте мужских лиц (врач, моряк, скрипач…), отраженных в её мемуарах, некоторые останавливают на себе интерес читателя, другие не запоминаются вовсе… Однако один из них приковывает пристальнейшее внимание.

«ВОЗМОЖНА ЛИ ЖЕНЩИНЕ МЁРТВОЙ ХВАЛА?..»

Семья Лютика была дружна с Максимилианом Волошиным. Весной 1916-го, а затем – летом 1917 года Ольга с матерью жила у него в Коктебеле. Именно там она познакомилась с Мандельштамом. Лютик была подростком, но, видимо, столь очаровательным, что запомнилась всем – не зря Осип Эмильевич, уже вернувшись в Петербург, навещал девочку в институте. Неравнодушен к юной Ольге, к примеру, был и её троюродный брат Николай Гумилёв, руководитель кружка поэтов в Институте живого слова (ей было уже 15), проводивший «сепаратные занятия» с Лютиком в своей «квартире африканского охотника, фантазёра и библиографа».

Спустя несколько лет, осенью 1924-го, Ольга Ваксель и Мандельштам случайно встретились на улице, и он привёл её к жене – домой на Морскую. Все трое стали общаться очень близко, даже слишком: «Всё началось по моей вине и дикой распущенности того времени», – писала спустя десятилетия Надежда Яковлевна Мандельштам… Именно поэтому в 1967 году её крайне взволновала весть о том, что мемуары Лютика появились у сына в Ленинграде.

«…Всё выходит наружу, да ещё в диком виде, – ужасалась Надежда Яковлевна в письме к литературоведу Александру Гладкову, которого просила во что бы то ни стало достать для неё эти записи.– …Я бы хотела знать подробно, что в этом дневнике (вместе с эротикой)». Не зря переживала – Ольга писала о ней с симпатией, но откровенно. (О.А. Ваксель. Ленинград. Сентябрь 1932, / Фото из архива А. Ласкина)

Надежда Яковлевна ответила Лютику жёстко: в её «Второй книге» (1972 г.), как и в письмах знакомым, Ольга Ваксель предстаёт плаксой, истеричной нимфоманкой, почти душевнобольной. «Дура была Ольга – такие стихи получила»… «Единственная её особенность: она ходила по Ленинграду и давала всем и всё».

И вдруг – между столь ядовитых строк – следуют признания: Лютик «была не только красавицей, но очень нежной и тихой», или «Ольгу он помнил всегда…». «…Я никогда не забуду диких недель, когда Мандельштам вдруг перестал замечать меня и, не умея ничего скрывать и лгать, убегал с Ольгой и в то же время умолял всех знакомых не выдавать его и не говорить мне про его увлечение, про встречи с Ольгой и про стихи… Пустой взгляд и пустые слова, которыми мы тогда обменивались, и сейчас ранят меня». В книге об Ахматовой период этого романа жена поэта характеризует так: это «трудное время единственного серьёзного кризиса в наших отношениях с О.М».

«В жизни брата увлечение, а может быть, и больше – любовь к одной женщине оставила особенно глубокий след, – также писал об этом Евгений Эмильевич Мандельштам. – Это была Ольга Ваксель – Лютик. Большое чувство к Лютику нашло отражение и в творчестве Мандельштама-поэта…». Иначе было с самой Ольгой – в записях она едва ли уделяет этому роману большее внимание, чем своим отношениям с другими мужчинами.

Неравнодушен к юной Ольге, по видимости, был и её троюродный брат Николай Гумилёв, руководитель кружка поэтов в Институте Живого Слова (ей было уже 15), проводивший «сепаратные занятия» с Лютиком в своей «квартире африканского охотника, фантазера и библиографа» (Фото: Сергей Дандурян)

«ИЛИ… ИЛИ…»

Надежда Мандельштам называет воспоминания Ольги Ваксель «дикими эротическими мемуарами». Сказано было в сердцах, но действительно, в них проходит череда отношений «запутанных, а порой и неестественных»… Время, о котором идёт речь, грех возводило в культ, если помнить об этом, станет немного понятнее полная душевная опустошённость Ольги Ваксель (такой яркой и, казалось бы, пылающей интересом к жизни), перемежающаяся страстными вспышками надежды и тоски от недосягаемости счастья. Стихи Ольги Ваксель, которые при жизни она почти никому не показывала, пронизаны отчаянием: «Как больно прошлое, как будущее страшно…», «Хоть на недолго темноту – на память…», «Я скитаюсь от лжи до лжи/По неведомому пути…».

«Музыка была в ней самой…» – призналась Надежда Яковлевна во «Второй книге», тут же, впрочем, добавив: «…но не в её мемуарах». И правда, удивительно, насколько разнящиеся впечатления способны вызвать в читателях эти воспоминания. В воображении одних они рождают восхитительный женский образ, у других же вызывают полное отторжение.

К первым, например, относится писатель, доктор культурологии Александр Ласкин, посвятивший Ольге Ваксель документальную повесть, исполненную восторженного удивления и любования. Или известный мандельштамовед Павел Нерлер: «Гётевский образ Миньоны из «Вильгельма Мейстера», возникший у Мандельштама, удивительно точен, – пишет Нерлер. – Лютик и была его живым воплощением: бродячая циркачка, поющая дивные песни, околдовывающие слушателей, девчонка почти, рядящаяся в мужские одежды, и в то же время зрелая чувственная женщина, умеющая глубоко и возвышенно любить и страдать». Она же у Нерлера – и бесконечно женственная, вожделенно греховная Кармен, и «богемная умница-грешница» Гермина…

Название спектакля – «Или… или…» – не случайно отсылает к знаменитому трактату датского философа Кьеркегора, определявшему жизнь как отчаяние. «Кто заманил меня сюда и покинул здесь?» – вопрошал Кьеркегор. Лютик не могла получить ответ на этот вопрос – она потеряла веру в Того, к кому могла бы его обратить (Фото: Сергей Дандурян)

Но вот как откликается на этот образ поэтесса и литературовед Елена Невзглядова: «Я читала эти записки в рукописи… Так же, как и её стихи, они не произвели на меня впечатления. Вернее, по этим запискам я составила портрет, совсем не похожий на тот, что рисовался нашему автору… (А. Ласкину. – Прим. ред.). Одному читателю кто-то представляется экстравагантной истеричкой, пустой, как яичная скорлупа, способной лишь подражать выдохшемуся символизму, а другому этот кто-то является «ангелом, летящим на велосипеде», гением чистой красоты, чьи поступки – «отважный лёт» (цитата из её стихов). Такое вполне может случиться».

Оценки разошлись жёстко – «или… или…». Полубезумная нимфоманка (бесконечный ряд мужчин, метания, депрессии, крайняя эксцентричность) или «беззащитная принцесса из волшебной сказки, потерявшаяся в этом мире»? Не нужно спешить выносить приговор Лютику – это очень не простая история. Именно поэтому однажды возникла идея описанного выше спектакля: 35 зрителей – 35 присяжных, и, возможно, к концу действия они придут к совсем неожиданному решению этой удивительной литературной загадки.

Возможна ли женщине мертвой хвала?
Она в отчужденьи и в силе,
Ее чужелюбая власть привела
К насильственной жаркой могиле.

И твердые ласточки круглых бровей
Из гроба ко мне прилетели
Сказать, что они отлежались в своей
Холодной стокгольмской постели.

И прадеда скрипкой гордился твой род,
От шейки ее хорошея,
И ты раскрывала свой аленький рот,
Смеясь, итальянясь, русея…

Я тяжкую память твою берегу —
Дичок, медвежонок, Миньона, —
Но мельниц колеса зимуют в снегу,
И стынет рожок почтальона.

О.Э.Мандельштам
3 июня 1935, 14 декабря 1936

Фото: Сергей Дандурян

ВОСПОМИНАНИЯ ОЛЬГИ АЛЕКСАНДРОВНЫ ВАКСЕЛЬ

Чтобы вспомнить о женщине, которая вдохновила великого поэта, газета «Совершенно секретно» публикует отрывки из воспоминаний Ольги Ваксель. Сама рукопись хранится в Музее Анны Ахматовой в Фонтанном доме. Она была приобретена музеем у наследника Ольги Ваксель Арсения Арсеньевича Смольевского в 2005 году. На титульном листе значится: «Воспоминания Ольги Александровны Ваксель (1903–1932), частью продиктованные ею своему мужу Христиану Вистендалю (1903–1934), частью написанные ею самою и привезенные из Норвегии сестрой Христиана г-жой Агатой Стрэм в 1965 г.». На последней странице – дата: «31/8/32».

1913 г. …Вскоре мы переехали в Царское Село… Отчим получил роту, а позже – комендантство над Царским павильоном, вокзалом министров и царей. Деревянный одноэтажный дом из двух квартир, желтый, с красной крышей. …В школу ходили трое: я, Толя и Таня (дети друзей семьи Корольковых). Водил нас кто-нибудь из денщиков, либо наш Поликарп, либо их Стась. В школу приходилось идти почти через весь город мимо казарм казачьих и сводного полка. …На пути из школы денщики бывали нагружены корзинками с провизией. …

В одно из таких возвращений состоялось наше знакомство с государем. Он шёл по дороге с двумя старшими княжнами. Мы остановились на краю дороги, чтобы поклониться. Николай спросил: «Чьи это дети?» Денщик, зажав хлеб под мышкой и не выпуская корзинки, стал во фронт и отвечал громовым голосом: «Штабс-капитана Королькова, Ваше Императорское Величество!» Я обиделась на такое обобщение и заявила, что я – девочка капитана Львова. Государь посмеялся и при последующих встречах узнавал: «А, девочка капитана Львова!» – и спрашивал о школьных успехах, о здоровье мамы. Девочки тоже обращались ко мне очаровательными, воркующими голосами.

«ТАМ ЧАСТО БЫВАЛИ ЦАРЬ И РАСПУТИН»

1914 г. …Моя мать начала работать в Дворцовом лазарете, мой отчим принимал деятельное участие в постройке Фёдоровского городка, а в особенности Царского павильона с золоченой крышей, также в ожидании отъезда на фронт занимался хозяйством в том же лазарете. Вереница лиц, виденных мною там, осталась навсегда в моей памяти.

Моя мать работала в качестве старшей хирургической сестры. Я ежедневно приходила навещать её, а также раненых, производивших болезненное впечатление на моё детское воображение. В офицерском отделении у нас скоро завелись друзья. У мамы – те, кого она выхаживала, у меня – те, кого я меньше жалела. Ежедневно после гимназии я шла в лазарет, путалась у взрослых под ногами, делала вид, что помогаю сиделкам разносить обед, иногда читала вслух, но больше – просто носилась из палаты в палату, была чем-то вроде ручной обезьянки.

Был там один офицер, немолодой и некрасивый, который рассказывал мне о своих детях и всегда радовался моему приходу. Ранен он был не очень тяжело, семья его жила где-то в провинции, он собирался скоро переехать в город перед отправкой на фронт. И этот ничем не замечательный человек поразил мое воображение настолько, что я вообразила себя влюбленной и думала о нём всё время в самой поэтической форме.

Лазаретные эпизоды, разговоры, слухи, тексты газет – всё накладывало нездоровый отпечаток на мои мысли. К концу ноября я дошла до того, что перестала ходить в гимназию, а вместо этого отправлялась в парк и бродила до изнеможения по мокрым дорожкам. К этому времени мой герой снял комнату на бульваре и бывал в лазерете только раз в несколько дней. Я узнала его адрес. Много дней я носилась с мыслью навестить его, потому что мне действительно недоставало его общества. …Однажды, неожиданно для самой себя, я очутилась перед его домом. Я хотела повернуть назад, но было уже поздно: он увидел меня из окна и шел открывать мне дверь. Я вошла, ни слова не говоря, и смущенно села на кончике стула. Он старался меня расшевелить, но я упорно молчала.

«Ну, вот, через неделю на фронт, довольно отдыхать, маленькая стрекоза!» Я опустила нос ещё ниже и стала тихонько плакать. Он меня утешал и не спрашивал причину моих слез, а только поднял меня на руки и гладил по волосам. Я сказала: «Как это ужасно, что вас не будет, я так вас люблю». Он отстранил меня от себя и смотрел удивленно и серьёзно. В меня вселился какой-то бес. Я все повторяла: «Да, да, люблю, вы думаете, что я маленькая, но я не хочу, чтобы вы меня забывали». Он действительно серьёзно отнесся к моим словам. Он почтил меня своим полным вниманием. Я ушла от него с таким ужасом и отвращением к жизни, какого никогда после не переживала.

Я ни слова не сказала никому, моя утомленная бессонными ночами мать ничего не заметила, герой уехал. Я с ним не попрощалась. Через две недели он был убит на Западном фронте. Мне было 11 лет.

…В январе 1915 г. я заболела ревматизмом, никого не было около меня, кроме терпеливой Греты, исполнявшей все мои капризы и старавшейся меня утешить. У меня болели все суставы так, что я не могла шевелиться, даже держать книгу. Приезжали лейб-медик Боткин и старший врач лазарета, княжна Гедройц. Но они мало помогли мне. Я не спала ночами и иногда теряла сознание от боли.

Когда я поправилась и стала выходить в лазарет, там часто бывали царь и Распутин. В то время там лежала А. А. Вырубова, попавшая в крушение поезда. У нее были сломаны обе ноги и ключица. Она лежала, окруженная всяческим вниманием со стороны царей, и капризничала без меры. Например, она не позволяла Александре Фёдоровне при ней сидеть. Когда та, усталая, присаживалась на кончик табурета, Вырубова кричала: «Не смей садиться, не смей при мне сидеть». Ее всегда окружали посетители – скучать ей не приходилось.

Распутин вваливался в грязных сапогах и ни за что не хотел надевать халата. Моя мать бесстрашно с ним воевала, рискуя вызвать гнев императрицы. Великие княжны тоже ежедневно бывали на перевязках, работали наравне с сестрами. Это две старшие. Младшие же оставались девчонками, хохотали и говорили глупости, играли с ранеными в шашки и в военно-морскую игру. Мария, желая удивить, складывала собственное ухо вчетверо, и оно так и оставалось. Она с любопытством смотрела на производимое ею впечатление.

…Между тем мой отчим уехал на фронт, получив командование бронепоездом в Карпатах, моя мать собиралась переезжать в Петроград, а меня и девочек Пушкиных готовили к поступлению в институт. Мне очень жаль было уезжать из Царского, казалось, что с этим отъездом кончается моё детство. Фактически оно кончилось уже давно, но мне казалось, что я могу ещё быть как все дети – играть, ни о чём не помнить.

«…ТАКИЕ УЖАСНЫЕ ВЕЩИ»

1917 г. Время от Рождества до февраля прошло очень быстро и тревожно. Моя мать не каждый раз бывала у меня на приёме, приносила мало сладостей, говоря, что трудно достать, да и другие девочки передавали, что масло стоит рубль – фунт и не всегда бывает. Меня это мало огорчало, но то, что в институте (в Екатерининском институте благородных девиц. – Прим. ред.) стали хуже кормить, было уже серьёзнее.

…Последний февральский приём происходил внизу в приёмной около квартиры начальницы. Дня за два перед этим нас перевели в классы и дортуары, выходившие окнами в сад. На Фонтанке стреляли, и много стекол было разбито. Уроки почти прекратились – учителя не умели добираться до института, и мы в праздности и тревоге сидели взаперти, кидались с расспросами к каждому вновь появлявшемуся лицу и ждали, ждали, вздрагивая от каждого выстрела.

…Мы узнали, что царя больше нет, а на приёме Лили издали сделала мне знак, приложив руку к виску, желая показать этим, что Николай II застрелился. 2 марта нас распустили.

Когда обсуждались списки для подачи голосов в Учредительное собрание, мой отец еще был в Петербурге. Он говорил: «Нечего мне здесь делать, соберу семью и «махиндрапис». Он так и поступил. Мы уехали раньше него, и с тех пор я не видела своего отца.

…Во время Октябрьского переворота … я несколько раз напрасно пешком добиралась по боковым улицам, только для того, чтобы встретить несколько испуганных девочек, приносивших панические слухи с других концов города. Бегство Керенского, казавшегося до тех пор театральным героем, принимавшего розы и поклонение, вызвало взрыв негодования среди обожавших его девчонок. Он перестал быть идолом, а взамен ему некого было поставить. Не этого же плешивого, страшного Ленина, говорившего такие ужасные вещи.

«Я УШЛА, НЕ ВЗГЛЯНУВ НА СВОЮ ЖЕРТВУ»

1918 г. …Я решила поступать на вечерние курсы Института живого слова. …В институте был кружок поэтов, в который я немедленно вступила, руководимый Гумилёвым. Он назывался «Лаборэмус». …В кружке происходили вечера «коллективного творчества», на которых все упражнялись в преодолении всевозможных тем, подборе рифм и развитии вкуса. Всё это было очень мило, но сепаратные занятия с Н. Гумилёвым, бывшим моим троюродным братом, нравились мне гораздо больше, особенно потому, что они происходили чаще всего в его квартире африканского охотника, фантазёра и библиографа.

Он жил один в нескольких комнатах, из которых только одна имела жилой вид. Всюду царил страшный беспорядок, кухня была полна грязной посудой, к нему только один раз в неделю приходила старуха убирать. Не переставая разговаривать и хвататься за книги, чтобы прочесть ту или иную выдержку, мы жарили в печке баранину и пекли яблоки. Потом с большим удовольствием это глотали. Гумилёв имел большое влияние на моё творчество, он смеялся над моими робкими стихами и хвалил как раз те, которые я никому не смела показывать. Он говорил, что поэзия требует жертв, что поэтом может называться только тот, кто воплощает в жизнь свои мечты.

…Они с А.Ф. терпеть не могли друг друга, и когда встречались у нас, говорили колкости. …В конце сентября А.Ф. сделал мне предложение. … Мы венчались в Смольном соборе 29 мая (ст[арого] ст[иля]) 1921 г. Дня через три, когда окончился ремонт у А.Ф., я переехала к нему. В первый вечер он заявил мне, что явится ко мне как «грозный муж». И действительно, явился. Я плакала от разочарования и отвращения и с ужасом думала: неужели то же самое происходит между всеми людьми. Я чувствовала себя такой одинокой в моей маленькой комнатке – А.Ф. благоразумно удалился. …Пару дней я слегка занималась хозяйством, потом весьма холодно навестила знакомого грека – художника, урода и отвратительного существа, и отдалась ему «для сравнения». Результат был тот же. Я ушла, не попрощавшись и не взглянув на свою жертву…

1924 г. …Осенью я поступила в производственную киномастерскую под странным названием: «ФЭКС», что сначала означало – «Фабрика эксцентрического актёра». Руководители её были очень молоды, одному было 20 лет, другому 22 (основатели – Григорий Козинцев и Леонид Трауберг. – Прим. ред.)

…Я стала 6 раз в неделю ходить на Гагаринскую, проводила там с 7-и до 11-и вечера, занимаясь следующими предметами: акробатика (ежедневно), бокс или jui-jitsu, лазание по крышам, американские танцы, иногда верховая езда, киножест и два теоретических предмета – история кино и политграмота.

«Я ОЧЕНЬ УВАЖАЛА ЕГО КАК ПОЭТА»

…Около этого времени я снова встретилась с одним поэтом и переводчиком (речь идёт об Осипе Мандельштаме. – Прим. ред.), жившим в доме Макса Волошина в те два лета, когда я там была. Современник Ахматовой и Блока из группы «акмеистов», женившись на прозаической художнице, он почти перестал писать стихи. Он повёл меня к своей жене (они жили на Морской), она мне понравилась, и с ними я проводила свои досуги.

Она была очень некрасива, туберкулёзного вида, с жёлтыми прямыми волосами и ногами как у таксы. Но она была так умна, так жизнерадостна, у неё было столько вкуса, она так хорошо помогала своему мужу, делая всю черновую работу его переводов. Мы с ней настолько подружились – я доверчиво и откровенно, она – как старшая, покровительственно и нежно. Иногда я оставалась у них ночевать, причём Осипа отправляли спать в гостиную, а я укладывалась спать с Надюшей в одной постели под пёстрым гарусным одеялом. Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь. Но я ещё была одинаково холодна как к мужским, так и к женским ласкам.

Всё было бы очень мило, если бы между супругами не появилось тени. Он еще больше, чем она, начал увлекаться мною. Она ревновала попеременно, то меня к нему, то его ко мне. Я, конечно, была всецело на её стороне, муж её мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником.

Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей, в это время у меня не было ни одной приятельницы… я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины, но всё же Осипу удалось кое в чем её опередить: он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне.

…Для того чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чём не говорить Надюше, но я оставила себе возможность говорить о нем с ней в его присутствии. Она его называла мормоном и очень одобрительно относилась к его фантастическим планам поездки втроем в Париж.

…Я сказала о своём намерении больше у них не бывать, он пришёл в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверяя, что он не может без меня жить и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала. Но через пару дней Осип примчался к нам и повторил всё это в моей комнате к возмущению моей мамаши, знавшей и Надюшу, которую он приводил к маме с визитом. Мне еле удалось уговорить его уйти и успокоиться.

Как они с Надюшей разобрались во всём этом, я не знаю, но после нескольких телефонных звонков с приглашением с её стороны я ничего о ней не слыхала в течение 3-х лет, когда, набравшись храбрости, зашла к ней в Детском Селе, куда они переехали и где я была на съёмке.

«ТИПАЖ – СВЕТСКАЯ КРАСАВИЦА»

…Наши молодые режиссёры были очень смелы и убеждены в своих начинаниях, были очень требовательны к ученикам и имели много врагов среди кинематографистов. Действительно, они вели себя довольно вызывающе. Посетители наших вечеринок могли читать такие лозунги: «Спасение искусства – в штанах эксцентрика». Потом слова гимна «ФЭКС» звучали так: «Мы всё искусство кроем матом. Мы всем экранам шлём ультиматум». В уборной «ФЭКС» висел портрет Веры Холодной.

…Всё это нравилось мне, было для меня ново, но мои режиссёры не хотели со мной заниматься, отсылая меня к старикам Ивановскому и Весковскому, говоря, что я слишком для них красива и слишком женственна, чтобы сниматься в комедиях. Это меня огорчало, но, увидев себя на экране, в комедии «Мишки против Юденича» (фильм Козинцева, в котором Ольга Ваксель снималась вместе Сергеем Герасимовым и Яниной Жеймо. – Прим. ред.), пришла к убеждению, что это действительно так.

В конце 1925 г. я оставила «ФЭКС» и перешла сниматься на фабрику «Совкино». Здесь я бывала занята преимущественно в исторических картинах и была вполне на своем месте. Мне очень шли стильные прически, я прекрасно двигалась в этих платьях с кринолинами, отлично ездила верхом в амазонках, спускавшихся до земли, но ни разу мне не пришлось сниматься в платочке и босой. Так и значилось в картотеке под моими фотографиями: «типаж – светская красавица». Так и не пришлось мне никогда сниматься в комедиях, о чем я страстно мечтала».

ПОСЛЕДНЕЕ СТИХОТВОРЕНИЕ ОЛЬГИ ВАКСЕЛЬ

Я расплатилась щедро, до конца
За радость наших встреч, за нежность ваших взоров,
За прелесть ваших уст и за проклятый город,
За розы постаревшего лица.
Теперь вы выпьете всю горечь слёз моих,
В ночах бессонных медленно пролитых…
Вы прочитаете мой длинный-длинный свиток
Вы передумаете каждый, каждый стих.
Но слишком тесен рай, в котором я живу,
Но слишком сладок яд, которым я питаюсь.
Так, с каждым днём себя перерастаю.
Я вижу чудеса во сне и наяву,
Но недоступно то, что я люблю, сейчас,
И лишь одно соблазн: уснуть и не проснуться,
Всё ясно и легко – сужу, не горячась,
Все ясно и легко: уйти, чтоб не вернуться…

(Октябрь 1932 г.)