Как я 4 месяца проработал охранником в частной тюрьме. Окончание. Резкая перемена

На пятую неделю работы меня просят заняться подготовкой нового кадета, невысокого черноволосого белого мужчины лет сорока. Он рассказывает, что работал контрактником на Blackwater и Triple Canopy в Ираке и Афганистане, и надеется скоро вернуться в Афганистан: «Там я убирал дерьмо вроде террористов, которые взрывали школы. Там не было этой толерастии на каждому углу». По его словам, с заключенными тут обращаются слишком мягко. «У них есть права и прочая хрень. В жопу это всё». 

Я показываю ему, как открывать двери и вызывать подмогу, и говорю, что скоро мы начнем выпускать заключенных на обед. «Ты чё вообще?!» — внезапно он становится очень напуган. — «Ты просто откроешь двери и выпустишь их? Обалдеть вообще!» 

Он считает, что им вообще не стоит выходить. «Нафиг. Только если ЧП. Или план мероприятий, или что-то в этом духе. Я бы сделал тюрьму такой херовой, что возвращаться бы не захотелось. Когда я был маленьким, моя мама жила в Миссисипи. Там были рабочие команды, все в оранжевом и цепях. Каторжники, понимаешь? Так и должно быть. Пусть всё будет настолько плохо, что они не захотят возвращаться». 

«Здесь и так всё плохо, — объясняю я ему. — Людей тут постоянно увозят с ножевыми». Как минимум семь заключенных получили ножевые ранения за последние шесть недель. Пока все возвращаются с обеда, я слышу по радио: «Сини Код в „Вязе“! Синий Код в „Вязе“!» Охранник лихорадочно просит доставить носилки. Несколько заключенных устроили поножовщину; сосчитать, сколько их там, не получается. 

«Все на уровень!» — орет Бакл на слоняющихся без дела заключенных. «Да ёб твою мать, — бурчит один из них. — У нас опять сраный Синий Код». Бакл дует в свисток. Мы возвращаем всех в камеры, и я выхожу на проход к «Ясеню», чтобы посмотреть на происходящее. 

Минуту спустя на грузовой тележке вывозят истекающего кровью заключенного, и я возвращаюсь внутрь. Несколько человек было ранено; я слышал, что одного заключенного пырнули тридцать раз. Каким-то чудом никто не умер. 

Через три дня два заключенных из «Ясеня» пытались зарезать друг друга на моих глазах. 

Ещё неделю спустя другой заключенный ранен и избит в «Вязе». Говорят, что он получил больше сорока ножевых ранений. В это же время мисс Прайс подает заявление на увольнение, после двадцати пяти лет службы. Она говорит, что устала от этой работы. Вскоре после того, как она увольняется, одному заключенному устраивают темную и протыкают заточкой щеку в «Березе», а другого пытаются зарезать в «Кипарисе». 

Трудно представить, что кого-то можно зарезать в изоляции. Как туда проносят заточки? Как заключенные попадают друг к другу? На следующее утро после происшествия в «Кипарисе» я слышу, как заместитель начальника Паркер говорит по радио, приказывая кому-то из техобслуживания прийти и починить двери камер. Месяц назад он сказал нам, что заключенные в блоке могли снимать некоторые двери с петель. За месяц до этого мистер Такер, наш командир SORT, говорил о том же. Судя по всему, эту проблему так и не решили. 

Мисс Кэлэхэн (имя настоящее), начальник смены «Ясеня», говорит мне, что у них в корпусе была та же проблема еще до того, как я к ним устроился. Она указывает на уровень D1 и говорит, что в течение двух месяцев она и Бакл просили начальников починить дверь. Как минимум один заключенный жаловался на нее. «Я несколько раз открывал ее ногой», — говорит Бакл. Он даже показал надзирателю, как это делать.

Потом, в один из вечеров, двое заключенных вскрыли дверь снаружи, судя по всему, оставшись незамеченными охраной этажа. У одного из них был 20-сантиметровый нож, у другого — ледоруб. Согласно материалам уголовного дела, эти двое нашли другого заключенного, жившего на уровне, и нанесли ему 12 ударов в лицо, голову и тело. Один из нападавших предупредил, что он убьет любого, кто позовет охрану, так что пострадавший истекал кровью и ждал, пока кто-нибудь придет на обязательную проверку раз в полчаса. Разумеется, никто не пришел. Он истекал кровью полтора часа, пока надзиратель не пришел для пересчета заключенных. Он провел 9 дней в лазарете. 

«И на следующий день, сынок, они чинили эту дверь!» — сказала мисс Кэлэхэн. 

Бакл говорит, что хотел бы, чтобы здесь провели журналистское расследование. Он жалуется, что в других тюрьмах заключенным дают новые сроки за нападение на соседей, но здесь их просто отправляют в изоляцию и редко переводят в другую тюрьму с более строгим режимом. «CCA жаждет каждый чертов доллар! — сквозь зубы говорит Бакл. — Вот почему мы так жалуемся на то, что нам не повышают зарплату. Все, что они хотят — как можно больше бабок в кармане». 

Высокий уровень насилия зафиксирован в нескольких тюрьмах CCA. Согласно данным администрации штата Огайо, после того, как Коррекционное учреждение Лейк-Эри было куплено CCA в 2011 году, нападения одних заключенных на других участились на 188%, а на персонал — более чем на 300%. В 2009 году штат Кентуки отказался повышать суточную оплату CCA в одном из учреждений, поскольку в тюрьме CCA совершалось вдвое больше насилия, чем в государственной, и потому что сотрудница с суицидальными наклонностями пронесла на работу оружие и застрелилась в кабинете надзирателя.

Актуальных данных о том, сколько насилия совершается в государственных и частных тюрьмах, нет. Последнее исследование Департамента юстиции проводилось в 2001 году, и в нем выяснилось, что в частных тюрьмах на 38% больше нападений одних заключенных на других, чем в государственных. 

Но являются ли эти цифры точными? Если бы я не работал в Уинне и исследовал эту тюрьму более традиционными средствами, я бы так и не узнал, насколько много в ней насилия. Работая здесь, я отмечаю каждое нападение, которое вижу или о котором слышу от надзирателей или свидетелей. За первые два месяца 2015 года были ранены как минимум 12 заключённых. Компания обязана докладывать о всех серьезных нападениях в DOC, но записи DOC показывают, что за первые 10 месяцев 2015 года CCA доложила только о пяти (CCA заявляет, что докладывает о всех нападениях, а DOC могла иначе классифицировать эти инциденты). 

С докладом или без, к седьмой неделе моей работы охранником насилие выходит из-под контроля. Поножовщины случаются так часто, что 16 февраля тюрьма переходит в режим бессрочной изоляции. Ни один заключенный не покидает свой уровень. Место прогулок пустует. В рекреационных дворах собираются вороны и лужи теплой воды. Корпорация отправила еще больше людей в черном. Они маршируют вокруг тюрьмы военным строем. На лицах у некоторых маски. 

Новая команда SORT, состоящая из надзирателей со всей страны, понемногу перетряхивает всю тюрьму. Надзиратели из DOC продолжают наведываться, и CCA также посылает собственных надзирателей из других штатов. Напряжение достигает предела. Из заключенных уровень могут покидать только работающие на кухне. Раздача еды становится ежедневной битвой. Заключенные набегают на тележку и сгребают все, что могут. 

«CCA недостаточно квалифицирована, чтобы управлять этим местом, — кричит мне один заключенный через день после начала изоляции. — Вечно приходится переходить на изоляцию. Так нельзя работать. Школа и все остальное не может работать, потому что все в изоляции». 

Тут встревает другой: «Сколько я тут сижу, и ничего тут не было, кроме поножовщины. В других тюрьмах такого нет, потому что там есть власть. Там есть управление. Тут никакого управления, вот вечно что-то и происходит. Нужно идти сверху вниз, смекаешь? Если начальники правда хотят контролировать эту тюрьму — елки-палки, пойдите и наймите рабочих! Но все ведь тут о чем? Все о деньгах. „Пусть хоть перебьют друг друга“. Им вообще пофиг». 

Однажды в «Ясень» пришел бывший начальник государственной тюрьмы. «Я не знаю, что тут творится, но явно ничего хорошего. Тут что-то пошло наперекосяк, я уверен». 

Я спрашиваю, видит ли он отличия Уинна от государственных тюрем. «О, еще как. Слишком все свободно». Он говорит, что если бы это была его тюрьма, тут было бы по четыре надзирателя на этаж, а не по два. В его государственной тюрьме надзиратели начинают с зарплаты $12.50 в час. Если они учатся в полицейской академии, они получают еще $500 в месяц. Каждый раз, когда они проходят ежеквартальную проверку физподготовки — еще $300. Первоначальное обучение занимает 90 дней. Я говорю ему, что здесь оно идет 30 дней. «Да это курам на смех. Я этим занимался 16 лет. Для меня это свободная тюрьма. Слишком много тут всякого дерьма происходит. И никаких последствий». Он говорит, что CCA может потерять свой контракт. 

Однажды в «Ясень» прибывает команда SORT из другого штата. Один офицер в маске следит за всеми с перцовым ружьем. Другие стоят рядом, едят печенье и пирожные, запивая всё Mountain Dew. Они открывают двери на уровнях, вышвыривают оттуда вещи, разрезают матрасы. Они находят там наркотики и мобильные телефоны. Бакл пытается не дать им взять кофе заключенных или уничтожить их поделки из спичек. Их чрезмерное рвение его раздражает. «Тут некоторые думают, что раз эти люди сидят, то они все здесь говнюки. А я вижу это так — они накосячили и теперь отбывают за это наказание». 

Как только команда SORT удаляется, заключенные начинают наперебой кричать мне, что у них забрали вещи, проклиная меня за то, что я не вступился за них. 

Во время изоляции Ларек просит меня выпустить его с уровня. Поскольку столовая закрыта, люди очень нуждаются в его услугах. Магазины для заключенных уходят на дно, многие отчаянно ищут сигареты. Они просят меня передавать всякую всячину с уровня на уровень, но я отказываюсь, в основном потому что знаю: если согласиться, просьбы не утихнут никогда. Я не выпускаю Ларька. Я говорю ему, что на глазах у всех это слишком рискованно. Целыми днями он просто лежит на кровати и смотрит в потолок. 

Его должны выпустить через пять дней, но он все еще не знает, куда пойдет, когда выйдет. 

— Тебя не во вторник выпускают? 

— Вроде так. 

По законам Луизианы выйти досрочно невозможно, если нет адреса, по которому заключенный сможет потом жить. Только что вышедшие из тюрьмы заключенные должны оставаться в штате, а мать Ларька живет не в Луизиане. Не имея на свободе никого, кто мог бы ему помочь, он вынужден надеяться на то, что CCA договорится с приютом. Тюремный тренер пытался помочь, но Ларек говорит, что он упёрся в «тупик» в администрации. 

— И они тебя тут просто держат? — удивляюсь я, не веря своим ушам. 

— В общем-то да. Да я даже не злюсь, брат. Я просто знаю, что мой день близится. Я этого ждал целые годы. Я не злюсь. 

Я спрашиваю делопроизводителя о ситуации Ларька. «Может, ему и полагается выйти, — отвечает тот. — Но до тех пор, пока у него нет адреса, нога его не ступит за эти ворота. Ничего не могу для него сделать». 

«Они никого не хотят выпускать, — поясняет Ларек. — Чем дольше тебя держат, тем больше они зарабатывают. Понимаешь?» 

Офицер SORT внутри корпуса «Кипарис». 

Один из членов SORT говорит мне, что они останутся в Уинне на несколько месяцев. Вчера они нашли в «Вязе» 51 заточку, то есть примерно по одной на семерых. Данные DOC показывают, что за первые четыре месяца 2015 года в Уинне, по докладам CCA, нашли почти 200 экземпляров оружия. Это значит, что Уинн была самой вооруженной тюрьмой штата, с объемами конфискованного оружия на человека, в 5 раз превышающими показатели схожего размера «Коррекционного центра Аллен» GEO, и в 23 раза — показатели «Анголы». «Они готовятся к войне», — говорит один из надзирателей на утренней планёрке. 

Сержант Кинг остается в «Ясене». Как только он собирается уходить, люди начинают кричать со своих уровней «Что, бл…, с магазином?» Уже три недели никого не пускают в столовую. Заключенные стоят у решеток со злобным видом. «Ты тут начнешь целый бунт», — говорит один из них Кингу. 

Бакл нервничает. «Если они начнут швыряться, встань вот сюда, тут тебя не достанут», — говорит он мне, указывая в сторону входа. Меньше недели назад заключенные подняли бунт в частном центре содержания мигрантов в Техасе. Я видел, как здешние арестанты смотрели это в новостях. 

Я иду к одному из уровней. 

— Не будет никакого пересчета, ниче не будет! — кричит один из заключенных. 

— Никакой надзиратель сюда не придет, пока мы не пойдем в столовую. 

— Именно! Мы все согласны! 

— Мы эту дыру в новости выведем, на восьмой канал. 

— Вы тут жизнью рискуете, в игрушки эти заигрались! 

— Нафиг пересчет! Ведите сюда начальника тюрьмы! 

Кинг подходит к одному из уровней. 

— Вы должны дать мне шанс. Прежде чем начнете бодаться, прежде чем пойдете в отказ. Потому что иначе сюда приведут отряд SORT. 

— Нам пофиг! 

— У меня, бл…, мыла нет! Ниче нет! Дезодоранта нет, сигарет нет! В дерьме каком-то живем! 

Я не хочу, чтобы они подумали, что мы напуганы, поэтому я хожу по этажу. Везде все заключенные в ярости. Я чувствую, что грядет взрыв, и хочу бежать. «Удивлен, что никто тебя еще не тронул, — говорит белый бритоголовый заключенный с холодными и сконцентрированными глазами. — Они тебя достанут». 

Несколько лет назад в тюрьме CCA с невысоким уровнем безопасности в штате Миссисипи вспыхнул бунт из-за неадекватного, по мнению заключенных, здравоохранения и плохого питания. Один из надзирателей был избит до смерти. Когда Алекс Фридман, бывший заключенный CCA и акционер компании, попросил минуты молчания в память о погибшем на корпоративном совещании в 2013 году, совет директоров отказался удовлетворить просьбу (тогда CCA заявила, что уже «почтила его память иными способами»). 

Кинг подзывает меня и Бакла к двери. 

— Слушайте, тут очень напряженно. 

— Да неужели, — отвечает Бакл. 

— За два дня нашли 75 заточек. Опасные сукины дети. Я не хочу, чтобы вы ходили к ним на уровни. Я не хочу, чтобы вы кого-то выпускали. Сейчас, если все не разрулить, у вас тут будет бунт. А пиджаки эти ниче не сделают, только зарядят им перцем в жопу. 

Он уходит. 

Чуть погодя, начальник тюрьмы CCA из Теннесси приходит поговорить с заключенными. «Вы говорите, что с вами неправильно обращаются. У меня тут много людей. Если хотите вести себя как беженцы и животные, можем так и сделать». Заключенные не поддаются. 

Спустя пару часов приходит SORT и уводит заключенных в столовую. 

Резкая перемена

Изоляция длится в общей сложности 11 дней. Когда она заканчивается, Ларек встает у решетки, ожидая, что я выпущу его поработать на этаже. Я его игнорирую. Он меня просит, но я несгибаем. Я пришел к убеждению, что он считает, будто имеет на меня влияние, но я не могу понять, почему. Я начинаю подозрительно относиться к его дружелюбию и задаваться вопросом, не манипулирует ли он мной. Я начинаю говорить с ним как со всеми остальными заключенными, и он непонимающе на меня смотрит. Когда он слишком долго выходит в столовую, пока я держу дверь открытой, я ее захлопываю и оставляю его париться внутри. Он меня зовет, когда я ухожу. Я чувствую угрызения совести, но они длятся лишь миг. 

Дата его выпуска наступает и проходит. Когда я совершаю обход, я вижу его на кровати. В концов он перестает вступать со мной в зрительный контакт. 

Заключенный-уборщик загоняет меня в угол. 

— Слушай, че за проблемы? — начинает он, опираясь на метлу. 

— Какие проблемы? — сухо спрашиваю я. 

— Слушай, спокойно, спокойно. Мы просто разговариваем. Расслабься. Почему ты такой агрессивный, когда я с тобой разговариваю? Ты слишком резкий. 

— Да не агрессивный я! 

— Нет-нет-нет. Ты как-то резко переменился. Что случилось? 

Я объясняю ему, что руководство требует от нас, чтобы мы стали строже. Это правда, но не вся. Я вижу, как замышляются заговоры. То, что я раньше воспринимал как безобидные ослушания, я теперь воспринимаю как личные оскорбления. Когда инвалид не выходит вовремя из душа, я уверен, что он меня проверяет, пытается меня сломить, доминировать надо мной. То же происходит, когда я вижу, что заключенные в дневное время лежат под одеялами или стоят у решеток.

Мне нет особого дела до правил самих по себе; многие из них кажутся безосновательными. Но я зацикливаюсь на мысли, будто люди нарушают их передо мной, чтобы сломить мою волю. Я целый день составляю взыскания на заключенных. Я складываю бумаги в стопку одну за другой, иногда по 25 взысканий за день. Некоторые заключенные умны, они знают, как меня достать и не нарушить правила. Так что я перетряхиваю их постели и ищу повод их наказать. 

Это остается со мной. Иногда, когда я заезжаю заправиться по пути домой с работы, я замечаю, на долю секунды, что пристально рассматриваю чернокожих мужчин, заезжающих на заправку. Когда я играю в бильярд в местном баре, я представляю себе — и надеюсь на это — что белый мужчина в охотничьем камуфляже, играющий со мной, что-нибудь сделает, чтобы спровоцировать драку. 

Однажды начальник смены приказывает мне пойти в кабинет капитана. Я нервничаю — раньше такого не было. Он сидит за столом один. «Я думаю, что вы очень сильный офицер», — говорит он. Я расслабляюсь — это моя оценка как работника. «Я думаю, что вы очень точный офицер. У вас есть к этому способность. У вас есть предрасположенность. Вы просто сам по себе такой человек. И вы отправились в Ясень, взяли быка за рога и продолжили в том же духе. Кажется, тамошние ребята начали понимать — вот так теперь будет работать этот корпус. Вот так им будет управлять офицер Бауэр». 

На экране компьютера перед ним написано: «Выдающийся охранник. У него боевой настрой. Надежен и строг. Прекрасный кандидат на повышение». 

«Вот как мы думаем о вас. Я просто считаю, что вам нужно оставаться стабильным в своей деятельности. Не сломайтесь». Я не могу сдержать улыбки. 

Даже по окончании изоляции SORT не уходит. Они патрулируют зону прогулки, обыскивают случайных заключенных и неустанно перетряхивают уровни. Одним утром я замечаю снаружи тюрьмы белые автобусы, когда приезжаю на работу. На утреннем совещании присутствуют около 15 начальников тюрем и надзирателей из государственных тюрем со всего штата. К трибуне подходит начальник Уинн. «Наши друзья из Коррекционного департамента Луизианы приехали нам помочь», — говорит он. Это момент, которого все боялись. Они берут власть? Мы потеряем работу? 

Начальник тюрьмы и пара офицеров из Анголы следуют за мной и Баклом в Ясень. Один из них говорит нам, что они забирают заключенных, слишком дружелюбных с персоналом, и переводят их в другие тюрьмы. Он также говорит, что они тестировали офицеров на детекторе лжи. Некоторые уже отказались от тестов и ушли с работы. Когда он об этом говорит, я начинаю нервничать. Я иду в туалет и листаю свой блокнот. Я вырываю заметки, бросаю их в унитаз и смываю их секунд десять. 

Когда наступает время пересчета, надзиратели из Анголы свистят в свисток и приказывают всем сидеть смирно на нарах. Мы никогда такого не делали. Они нам говорят, что если мы привыкнем считать людей, когда они спят под одеялами, мы так когда-нибудь посчитаем кого-то, кто умер. Все заключенные без колебаний садятся.

Пока здесь офицеры DOC, все тихо и ровно. Они заставляют заключенных проходить через металлоискатель, когда они заходят в корпус, а мы с Баклом уводим их на их уровни. Я меньше боюсь, что на меня нападут, и некоторые заключенные говорят мне, что им теперь тоже лучше. Но другие говорят, что как только DOC уйдет, все опять будет как раньше. «Это как будто папа с мамой вернулись, — говорит один заключенный. — Но как только они снова уезжают в отпуск, дети опять делают что хотят». 

Надзиратели Уинн почтительно обращаются с офицерами DOC, но в частной беседе они говорят о них как об элитарных зазнайках. Кажется, будто некомпетентность заменили чрезмерным рвением. Офицеры DOC нас отчитывают за то, что мы разрешаем заключенным курить внутри, и когда они видят на камерах, как кто-то курит, они его находят и обыскивают на глазах у всех. Когда я сажусь на стул, чтобы передохнуть, офицер DOC, глядя в монитор в кабинете дежурного, велит мне пойти в телезал одного из уровней. Там есть заключенный, у которого висят штаны. Он приказывает мне, чтобы я ему сказал их подтянуть. 

«Это овладевает тобой»

Через три дня офицеры из DOC уезжают, и наведенный ими порядок испаряется. Надзиратели возвращаются к своей привычной рутине, а заключенные сопротивляются еще пуще обычного. Паркер, однако, ликует: CCA приперли к решетке. На утреннем собрании он говорит нам: «Великий штат Луизиана примчался на всех парах, чтобы порвать Уинн на куски». Из бесед с персоналом, DOC выяснило, что работники «проносили целые горы моджо», — синтетической марихуаны, — и занимались сексом с заключенными. Одна из сотрудниц призналась: «Заключенный заставил меня чувствовать себя привлекательной. Почему бы мне его не полюбить? Если вы все не позволяете ему иметь нужные вещи, почему бы мне не приносить их ему?». 

Позднее тем же утром мой старый инструктор Кенни заходит в блок и подходит ко мне, и меня всего сжимает. Он начинает говорить, с легкой улыбкой на лице: «Директор тюрьмы попросил меня найти кого-нибудь подкованного и готового для того, чтобы стать лидером. Из всей команды я выбираю тебя. Если ты хочешь попасть наверх, я об этом позабочусь. Я займусь твоей подготовкой для следующего уровня». На работе я провел два месяца. 

В последующие дни я поднимаюсь на уровни и спускаюсь обратно в установленное время. Еще я лаю на заключенных, чтобы они сидели на своих койках. Если они спят, я пинаю их кровати. Некоторые не подчиняются, и тогда я делаю об этом запись. 

В конце долгого дня, я иду по коридору. На выходе я встречаю Мисс Картер, главного психиатра. 

«Ну как вам тут?», — спрашивает она. 

«Да нормально. Иногда может быть даже весело», — отвечаю я. 

«Это место меняет нас, не так ли? Однажды кто-то спросил меня, требовательны ли мы в наборе персонала», — продолжает Мисс Картер, пока мы проходим через главные ворота. «Я сказала: „Ну, была бы рада ответить утвердительно, но на самом деле мы берем даже калек и ленивых.“ Да вообще, берем кого только можем достать!» — смеется она. «Когда спускаешься до такого дна, готов согласиться на кого угодно. А потом нам попадаются хорошие люди, вроде вас. Это довольно редко». 

Снаружи слышен хор лягушек и сверчков. Мягкий и сладкий воздух окружает меня. Сейчас, как и каждый вечер после смены, я делаю вдох и пытаюсь вспомнить, кто я такой. Мисс Картер права. Это место овладевает мной. Граница между гневом и наслаждением размывается. Теперь когда я кричу, то чувствую себя живым.

Мне приятно говорить заключенным «нет». Мне нравится слушать, как они жалуются на мои доносы. Мне нравится игнорировать их, когда они просят дать им отдохнуть. Когда они оставляют сушить свои вещи в комнате для просмотра ТВ, что не разрешено, я забираю все белье и кайфую, когда они кричат на меня, пока я уношу его. В период строгой изоляции, когда заключенные «Ясеня» угрожали поднять бунт, я надеялся, что появится отряд SORT и распылит газ по всему блоку. Все бы кашляли и задыхались, включая меня, но это было бы хорошо, потому что это была бы движуха. Единственное, что теперь важно, это движуха. 

И так до конца смены. По дороге домой я задумываюсь над тем, кем я становлюсь. Мне стыдно за недостаток самообладания, за растущую жажду наказывать и мстить. Мне становится страшно от растущей пропасти между тем, кто я дома, и человеком за колючей проволокой. Вместо обычного бокала вина за ужином, я зачастую выпиваю три. Пока я засыпаю, звуки из «Ясеня» преследуют меня. Мне снятся монстры и люди за решеткой. 

Поздней ночью в середине марта меня будит моя жена. Джеймс Уэст, мой коллега из Mother Jones, недавно приехавший в Луизиану, чтобы заснять видео для моей истории, не вернулся после того, как поехал снимать ролик ночной панорамы Уинна. Что-то не так. На звонок на телефон Джеймса отвечает шериф гражданского округа Уинн. Он говорит, что Джеймс будет находиться в СИЗО некоторое время. Я чувствую, как бледнею. Интересно, меня они тоже заберут? Мы в спешке пакуем все, что хоть как-то связано с моим расследованием и регистрируемся в гостинице в 2 часа ночи. Через несколько часов я звоню на работу и отпрашиваюсь, сославшись на плохое самочувствие. 

Тем же утром Джеймс говорит шерифу, что ему необходимо сделать звонок. Шериф отвечает: «Cкажи им, что ничего мы с тобой не сделали!». Потом закованного в кандалы Джеймса приводят на допрос. Заместитель шерифа говорит ему: «Нам нет дела, если ты собираешь обличительный материал для репортажа о CCA. Нас с ними ничего не связывает. У нас от них уже были неприятности». Полицейский штата добавляет: «Мне все равно, если тот парень работает в тюрьме». Джеймс предполагает, что это он обо мне, но ничего не говорит. 

Джеймсу предъявляют обвинение в несанкционированном проникновении на частную территорию. К вечеру внесен залог в 10 000 долларов, и его отпускают. «Пришли мне копию статьи, когда она будет готова», — говорит ему один из полицейских. 

Мы подбираем Джеймса у заправки на окраине Уиннфилда и выезжаем из города. Следующим утром я жду своего кофе в вестибюле гостиницы, и вдруг замечаю офицера SORT, в черной униформе и с лентами-наручниками (пластиковая лента для фиксации на запястьях или лодыжках задержанных, по типу наручников — прим. Newочём). Они что, меня ищут? Мы выходим через боковую дверь, и когда я выезжаю на своем пикапе, то замечаю еще одного знакомого из тюрьмы. Мы возвращаемся в квартиру, в спешке собираем все в пластиковые мешки, и уезжаем. Мы пересекаем границу штата и оказываемся в Техасе. Мне, как ни странно, грустно. 

Через пару дней я звоню в отдел кадров Уинна. «Говорит надзиратель Бауэр. Я звоню, чтобы сообщить, что решил уволиться». 

Женщина в отделе начинает рассказывать, как ей жаль это слышать: «Мне так не хочется вас терять. Оценка вашей работы выглядела хорошо, и казалось, что вы останетесь с нами, и как я надеялась, получите повышение. Что же, мне правда очень и очень жаль, Мистер Бауэр. В будущем, если передумаете, то вы уже знакомы процедурой». 

ЭПИЛОГ

Когда после моего отъезда из города Бакл заехал в главные ворота Уинна, охранник попросил его зайти к заместителю начальника тюрьмы. «И что за хрень я натворил теперь?», — подумал Бакл. Заместитель начальника тюрьмы Паркер спросил его обо мне. «Он был хорошим напарником. Мне нравилось работать с этим чуваком. Он без проблем писал докладные», — ответил ему Бакл. Он спросил, что случилось, но Паркер не отвечал. На выезде Бакл поинтересовался у охранника на воротах: «Что с Бауэром случилось то?». 

Офицер ответил: «Ты че, не слышал? Он был журналистом под прикрытием!». 

Бакл рассказал мне об этом по телефону 10 месяцев спустя: «О да, я тогда посмеялся. Не знаю, помнишь ли ты, но однажды я сказал тебе, что было бы здорово, если бы к нам заглянул журналист и сделал расследование». 

Новость обо мне быстро разнеслась. На следующий день после моего ухода из тюрьмы, газета Уиннфилда сообщила о том, кто я и где работал. Федеральные каналы стали следить за историей, и CCA выпустило официальное заявление, где говорилось, что мой подход «поднимает серьезные вопросы» о моих «журналистских стандартах». Со мной немедленно связались несколько бывших коллег. Мисс Калахан, которая уволилась до меня, потому что решила, что работа становится слишком опасной, написала мне на Facebook: «Аххах, малыш, круто ты им жопу надрал!». Еще один написал мне на электронную почту: «Бауэр, вот это да! У меня даже нет слов. Для меня это честь». 

Я попытался связаться со всеми, кто упоминается в этой истории, и попросить их рассказать о своих впечатлениях от работы в Уинне. Некоторые сразу же отказались. Другие не отвечали на мои звонки, нескольких я не смог найти. Однако удивительное число человек очень хотели поговорить. Ларек утверждает, что он и другие заключенные всегда знали: что-то происходит. «Да просто я никогда не видел надзирателя, который каждые пять минут достает свой блокнот, — поясняет он. — И все такие сразу: „Ааа, чувак, я знал, я знал, я знал“». Коллинсворт сказал, что когда он узнал, что я журналист, то «прикинул, что это круто». Кристиан подумал «да о том же, о чем и большинство: „скорее бы уже прочитать статью!“». 

Были и те, от которых я не ожидал, что они согласятся на разговор. Одной из них была Мисс Лоусон, заместительница начальника охраны. Она рассказывала: «Они до смерти испугались, когда узнали всю правду о тебе. После того, как стало известно, что ты репортер, все говорили: „О Боже. О Боже“». В скором времени DOC потребовал персонал пройти новую проверку биографических данных. Головной офис CCA послал сотрудников в Уинн, чтобы начать, по ее словам, «масштабное» расследование обо мне. По словам Мисс Лоусон, они собрали «все, на чем было твое имя».

По иронии судьбы, расследование сконцентрировалось на объекте, который, по моему мнению, символизировал мою трансформацию из наблюдателя в настоящего охранника тюрьмы: конфискованный мной в «Ясене» телефон. Мисс Лоусон поясняет: «Мне звонили четыре-пять раз из-за этого телефона. Было похоже, что они обвиняют тебя в том, что ты принес его в тюрьму, или что на нем была какая-то информация. Я ответила им: „Нет, он нашел его за фонтанчиком для питья“». 

После того, как я заполнил все бумаги, касающиеся этого телефона, и передал их Мисс Прайс, они исчезли где-то в бюрократическом круговороте. Тайна пропавшего телефона переросла в более широкое расследование, в ходе которого Кристиан и Мисс Лоусон были уволены за предположительную продажу телефонов заключенным. Они оба это отрицают, а CCA не стала преследовать их в судебном порядке. 

Мисс Лоусон также рассказала мне, что Паркер послал ей сообщение с моей фотографией и спросил, знает ли она меня. Когда она меня узнала, Паркер попросил удалить фото и забыть, что он ей его посылал. Однако она сохранила сообщение и переслала мне его по электронной почте. Фото было сделано с экрана ноутбука, на котором играло видео со мной. Я немедленно узнал эту съемку: Джеймс сделал ее за день до своего ареста. 

Когда Джеймса задержали, он позаботился о своем фотоаппарате и его содержимом несмотря на то, что был окружен отрядом SORT и представителями полиции округа Уинн. Позднее я достал видео с камер полицейских, на котором видно, как один из окружных полицейских хватает камеру Джеймса, а он пытается ее удержать, говоря офицеру, что проверка ее и карточек памяти будет незаконной.

После того, как на Джеймса надевают наручники и помещают в патрульную машину, двое полицейских не выключают свои портативные камеры. На этом видео члены SORT просматривают фотографии с камеры Джеймса. Шериф никогда не получал ордер на обыск вещей моего коллеги, но, видимо, кто-то все равно его обыскал. Данные геолокации с фотографии, присланной мне Мисс Лоусон, указывают на офис шерифа. (Шериф округа Уинн утверждает, что ему не было известно о том, что кто-либо проводил осмотр вещей Джеймса.) 

В апреле 2015 года, спустя примерно две недели после того, как я ушел из Уинна, CCA оповестила DOC о том, что они собираются разорвать свой контракт с тюрьмой, который должен был истечь в 2020 году. Согласно документам, которые DOC позже выслал мне, в конце 2014 года управление рассмотрело соблюдение контракта со стороны CCA и велело немедленно изменить Уинн.

Было выявлено несколько проблем с безопасностью, включая разбитые двери и камеры, а также неиспользуемые металлодетекторы. DOC также попросил CCA увеличить время отдыха и мероприятий для заключенных, улучшить обучение, нанять больше охранников, медработников и работников в сфере психического здоровья и разобраться с «полным отсутствием технического обслуживания». Как признался главный надзиратель CCA, другой вопрос, поднятый DOC,, касался бонуса, выплаченного начальнику тюрьмы Уинн, что «вызывает пренебрежение основными потребностями».

DOC также отметил, что CCA заставляла заключенных платить за туалетную бумагу и зубную пасту, которые поставлялись государством, а также за стрижку ногтей. В обращении к своим акционерам, компания не упомянула никаких проблем в Уинне; она сказала только, что тюрьма не приносила достаточно денег. LaSalle Corrections, компания, базирующаяся в Луизиане, приняла бразды правления в сентябре. 

Некоторые охранники остались в новой компании, но многие ушли. Бакл нашел работу на лесопилке. Мисс Калахан стала надзирателем в местной тюрьме краткосрочного заключения. Один отправился проходить начальную военную подготовку. Другой стал работником службы охраны в Техасе. Некоторые все еще безработные. Заместитель начальника тюрьмы Паркер перешел на схожую должность в другой тюрьме CCA. Некоторых заключенных из Уинна перевели в другой конец штата, некоторых выпустили. Роберт Скотт все еще продолжает судится из-за своих ампутированных ног. Я все еще не знаю, за что большинство из них сидели, но я был потрясен, узнав, что Ларек сидел за вооруженное ограбление и изнасилование с применением физической силы. 

Мать одного из заключенных прочла обо мне в новостях и попросила адвоката связаться со мной. Когда адвокат сказал мне имя ее сына — Дэмиен Коэстли— я вспомнил про свой первый рабочий день, когда я занимался предотвращением суицидов. Прошел год с того момента, когда я поставил свой стул напротив него, в тот момент, когда он сидел на унитазе, а его тело было целиком скрыто под покрывалом для самоубийц.

Он сказал мне «уебывать отсюда» и угрожал, что если я этого не сделаю, он «спрыгнет с кровати нахер, головой вперед». Он несколько раз устраивал голодовку в знак протеста против ограниченных вариантов рациона и неполноценного психиатрического обслуживания. В июне 2015 года он повесился. Согласно заключению патологоанатома, он весил 32 кг. 

Спустя пять месяцев после того, как я ушел из Уинна, Mother Jones получила письмо от юридической фирмы, представляющей интересы CCA. В письме были намеки на то, что компания отслеживала мои недавние контакты с заключенными и наблюдала за моим поведением в социальных сетях. Юрист CCA говорил, что я связан правилами внутреннего распорядка компании, которые гласят «Все работники обязаны охранять коммерческую тайну и конфиденциальную информацию компании». Поскольку охранники не посвящены в конфиденциальную деловую информацию, подразумевается, что я должен держать в секрете то, что испытал и видел в Уинне. 

CCA настаивала на том, чтобы получить «значимую возможность ответить» на эту историю до ее публикации. Но когда я попросил о личном интервью, компания отказалась. CCA в конечном счете ответила на более чем 150 вопросов, которые я отправил; ответы включены в эту статью. В одном письме представитель CCA 13 раз отчитал меня за мое «фундаментальное непонимание» бизнеса компании и «исправительных учреждений в целом». Он также отметил, что мои репортерские методы «больше подходят для репортажей о знаменитостях и эстраде». 

В марте 2016 года Ларек вышел на свободу. Он сидел в тюрьме целый год, хотя CCA должны были помочь ему найти жилье. В конце концов, адвокат нашел адрес его отца и договорился о том, чтобы Ларек пожил у него. Он доехал до Батон-Руж на автобусе Greyhound. Его мать приехала из Техаса, чтобы повидаться с ним. Он получил свое блюдо с морепродуктами. Он гулял под дождем. Он нашел работу автомойщиком. Иногда он садился в автобус, в любой автобус, и проезжал весь маршрут, просто чтобы посмотреть город. 

Спустя две недели после его освобождения, мы с Джеймсом навещаем Ларька в его доме на тихой улице рядом с аэропортом. В дверях нас встречает его отец и приглашает войти. 

— Вы его куда-то забираете? — спрашивает его отец, пока мы сидим на диване и ждем, Ларька. 

— Да, мы хотели узнать, хочет ли он куда-нибудь пойти, — говорю я. 

— Вы не собираетесь его арестовывать? 

Ларек выходит из своей комнаты и сразу идет на улицу. Он говорит нам садиться в машину, не задерживаясь на улице. Он напряжен. 

— Давай только без имен? 

— Чего ты боишься? 

— Скажем так, вдруг что-нибудь произойдет, и я вернусь обратно. 

— Кто может засадить тебя обратно? 

— Свободные люди, — он имеет в виду надзирателей. 

— Думаешь, ты можешь вернуться? 

«Все возможно», — говорит он. Из-за небольшого нарушения правил условно-досрочного освобождения Ларька могут обратно в тюрьму. «Если они снова меня увидят, то вряд ли обрадуются встрече. Они думают, что тебе не стоило обо всем этом рассказывать». 

Когда на следующий день мы забираем Ларька, он говорит, что еще не видел Миссисипи. В детстве он рыбачил. Мы направляемся к реке. Там мы сидим и разговариваем. Спустя какое-то время он перестает оценивать каждого проходящего мимо и начинает рассматривать переливающуюся поверхность воды. Мимо проплывает буксир. Ларек подходит к берегу, зачерпывает немного воды, подносит ее к носу и глубоко вдыхает. 

Автор: Шейн Бауэр, . Перевели: , , , и .  Редактировали: , ,  и .  

Шейн Бауэр — автор статей об одиночном заключении, милитаризации полиции и Ближнем Востоке. Вместе с Сарай Шоурд и Джошуа Фатталом он написал книгу «Луч света в темном царстве» («Sliver of Light»), в которой рассказывается о том, как он провел два года в иранской тюрьме.