«Разве мы как-то иначе меняемся? Мы как-то медленнее теряем собственную свободу?»

Сегодня в Екатеринбурге еще раз показывают фильм Виталия Манского о жизни восьмилетней школьницы Зин Ми в «идеальной стране» – Северной Корее. Премьера документальной истории «В лучах Солнца» была представлена вчера в стенах Ельцин Центра. Фильм российского режиссера украинского происхождения был в прокате, в частности, в Германии, США, Южной Корее, Украине и не только. Картина получила множество призов международных кинофестивалей и огромное внимание прессы. В Северной Корее она удостоилась протестной ноты в адрес российского МИДа, хотя фильм, как и планировалось, был снят по сценарию, представленному северокорейскими властями. Правда, спектакль идеальной жизни (сыгранный специально для съемочной команды) разрушается в фильме ироничным взглядом режиссера. Что на самом деле представляет собой Северная Корея сегодня? Кто повинен в существовании этой системы? Чем северокорейские товарищи отличаются от советских? И когда в России покажут следующий фильм Виталия Манского «Родные» – об Украине? Об этом режиссер рассказал в интервью Znak.com.«У этих людей я не увидел не только сопротивления, но даже некоей иронии по отношению к вождям» – После съемок в Северной Корее у вас появилось ощущение, что «корейское общество живёт ради того, чтобы его видел Большой Брат, [что] они даже испытывают дискомфорт, когда оказываются в пространстве, где не могут проявить своей преданности вождю» (из интервью ProfiCinema.ru – прим. ред.). Но ведь и это может быть тем самым фейком, создаваемым специально для вашей съемочной команды: людей предупредили, попросили вести себя определенным образом.  – Конечно, с людьми проводилась работа перед нашими съемками – это было заметно. Но, когда я говорю о своих ощущениях такого масштабного свойства, я не опираюсь на ощущения, полученные непосредственно во время съемочного процесса, я опираюсь на подсмотренные события приватной жизни и на официальные образы жизни, существующие в их телевизионном потоке (пусть он и состоит из двух каналов), в их кино. Это ощущение не является аксиомой, может быть, оно даже теоремой не является – это версия. Я поехал, имея какие-то предощущения, которые базировались на опыте моей советской жизни, на опыте фрагментарной жизни на Кубе. Я искал усугубленные продолжения того советского состояния, советского общества, а увидел совершенно иное общество, сильно отличающиеся от советского. Когда я говорю об этих ощущениях, я базируюсь на антиутопии Оруэлла «1984», где герои, дабы насладиться мгновениями личного, искали укрытие от вездесущего Большого Брата. В Северной Корее, как мне показалось, у людей нет личного, а если нет личного, то, собственно говоря, и скрывать нечего, поэтому хочется быть нараспашку: хочется участвовать в каких-то представлениях – в этих парадах, в этих бесконечных выщипываниях травы вдоль дорог, во всей этой пустоте человек как бы ищет ощущение жизни. – Вы считаете, что у людей нет сопротивления всему этому – внутреннего, скрытого, сдавленного? – Именно, это самое страшное мое заключение. Опять же оно индивидуально и может быть ошибочно. У этих людей я не увидел не только сопротивления, но даже некоего сарказма, некоей иронии по отношению к вождям. Я прекрасно помню свое советское детство. Я родился – еще был Хрущев, потом Брежнев, я помню, как все в приватной жизни смеялись над дорогим Леонидом Ильичом: члены партии и беспартийные, диссиденты и патриоты – кто угодно. Он был предметом иронии. Никакой иронии, даже в зачаточном состоянии, по отношению к вождям в Северной Корее я не наблюдал. Более того, если бы я или кто-то проявил иронию по отношению к вождям в некоем публичном пространстве, в некоей компании, то получил бы немедленный (и мы, кстати, получали) отпор со стороны корейцев. Я не жил, естественно, в сталинские времена, но тем не менее в советское время трудно себе представить, чтобы кто-то встал горой на защиту образа вождя. – Если у людей нет ничего личного, то как тогда объяснить тот факт, что есть беженцы из Северной Кореи? По данным, что я встретила (в интервью Романа Супера с северокорейским беженцем), есть тридцать тысяч беженцев, перебравшихся из Северной Кореи в Южную. – Это хороший вопрос, я специально этим интересовался. Моя версия заключается в следующем. Скажем, из ГДР люди бежали в ФРГ осознанно, они понимали, куда они бегут, они знали, что в ФРГ жизнь лучше. Из Северной Кореи – и я, кстати, когда был в Южной Корее, общался с несколькими беженцами, и это общение только подтвердило мою гипотезу – люди бежали в никуда, они бежали от отчаяния. Они бежали так, как человек совершает побег с судна, которое находится в открытом океане и где его истязают, оскорбляют, насилуют – я не знаю, что с ним делают, и он бросается за борт, не имея надежды выплыть. Потому что в Северной Корее, я могу это подтвердить, нет никакой информации о внешнем мире. Единственные возможные варианты такой информации – это спортивные репортажи и иногда программы «в мире животных». Но из них тщательно вымывается любой социум, то есть, скажем, в какой-нибудь спортивной передаче иногда показывают что-то вокруг соревнования, какие-то дополнительные сцены, в которых могут появиться автомобили, или, например, в «трэвел» – какая-то гостиница или парк. Как только что-то такое появляется – все под ножницы, чтобы не было соблазна; люди не представляют, как мы живем за пределами Северной Кореи. – Но, когда человек решается на очень тяжелый шаг покинуть Северную Корею, на свой страх и риск… – На страх и риск всей семьи. – Понимая, что его могут посадить в тюрьму или вовсе убить, что с его семьей могут расправиться. В этот момент он осознает, что его права на жизнь, на свободу, на нормальное существование ущемляются. – Нет, здесь не вопрос ущемления прав. Ущемление может быть в том случае, если ты знаешь, что у тебя эти права есть. Вот ты девушка, тебя какие-то уроды закрыли в комнате и месяц насилуют, ты не думаешь ни о каких правах, ты ни о чем уже не думаешь, ты просто готова с девятого этажа прыгнуть, потому что в этой комнате ты физически не можешь больше находиться. У людей, которые совершают эти побеги, ситуация абсолютного тупика, когда они понимают, что находиться в этой «комнате» они больше не могут. Я не специалист по беженцам, но коль скоро задается вопрос, я делюсь своими знаниями и ощущениями.  Есть еще группа беженцев, которых отправляли на работы в Китай или Россию, и они кое-что видели. Как правило, они работают на стройках или лесозаготовках, и живут в закрытых лагерях без права, так сказать, выхода за его пределы. Но пока они едут в аэропорт Владивостока, то хоть что-то видят в окно. Могу привести пример, который любой человек имеет возможность проверить. Из России в Пхеньян один или два раза в неделю, зависит от сезона, летает самолет – из Владивостока. Там к саммиту АТЭС был построен большой красивый аэропорт, где есть ничем не огороженная зона – просто ряды кресел. Сюда в определенный день с различных лесозаготовок привозят корейцев, которых отправляют в Пхеньян. Они не приезжают в аэропорт, как мы обычно, – за два часа до самолета. Их туда свозят в течение суток, и они там скапливаются. А дальше – можно понаблюдать, что с ними происходит. Открытый аэропорт, нет никаких ограждений, никаких веревочек, и даже на асфальте никто ничего не нарисовал. Они заходят в этот «квадрат» и сутки просто не выходят из него. – Заканчивая разговор про личностное – у Романа Супера есть репортаж из Пхеньяна, и там такой фрагмент: «Вечерами пхеньянская молодежь вываливает на улицы и, как майские жуки, крутится под энергосберегающими уличными фонарями. Люди топчутся под холодным светом, не имея домашнего электричества, и читают книги». Вы встречали в Пхеньяне таких людей? И разве не это и есть проявление личностного? – Это правда, что в центре города освещены некоторые улицы, мы каждый вечер наблюдали, как к театру оперы и балета приходят люди и, действительно, читают под лампами. Роман сделал вывод, что они приходят, потому что у них нет света. Я готов разделить эту версию, но нужно понимать, что все, кто говорит что-то о Северной Корее, говорят это в режиме версий, потому что никакой доподлинной информации не существует. Теперь твое уточнение, что, дескать, это и есть проявление личностного. Иной раз я заглядывал в то, что читают эти люди, и просил заглядывать нашего переводчика. Они читают партийную литературу. Они учат наизусть речевки и прочие такие тексты. Поэтому ни о каком проявлении личностного говорить не приходится. Это задания, которые им дают, и они их выполняют, в том числе и в библиотеке – я видел, что люди там тоже читают. Это видно и по нашей героине. Она еще маленькая девочка, но уже заформатирована под определенные стандарты. Знаешь, самое личное, что есть у человека, – это секс. Меня также интересовало, в какой степени в Северной Корее присутствует секс. И с этим обстоятельством там я сталкивался всего три раза. – Я читала о том, как вы случайно зашли в душевую, где мылись порядка тридцати женщин. – Да, должен сказать, что это сильное впечатление, когда на тебя вообще не реагируют. Вообще. Ты понимаешь, что ты мужчина, а они женщины, и никакой реакции. Это первый раз. Второй – человек, который занимается этим вопросом, сказал мне, что за всю историю корейского кино в нем ни разу никто не поцеловался. Этот тезис подвергла критике женщина, которая серьезно занимается северокорейским кино. Она написала большую работу на десяти страницах, опровергающую этот тезис. Хотя эти опровержения являются наилучшим подтверждением этого тезиса. Ее опровержения в том, что в фильме таком-то такого-то года с войны возвращается ослепший боец, его встречает любимая, и он ощупывает ее руками. Или есть какой-то фильм про корейских и японских шпионов, там шпионка сидит в короткой юбке, курит и смотрит так брутально на другого шпиона. Друзья мои, я ни в коей мере не пропагандирую секс в кино, но все-таки в кинематографе должна быть данная составляющая. И третий косвенный момент (я всегда говорю о косвенных вещах), я видел свадьбы в Северной Корее – жених с невестой приходят к памятнику, и я обратил внимание, что они как-то отстраненно себя ведут друг с другом. Потом сотрудник посольства перевел мне объявление в гостинице для иностранцев, оно висело около киоска, в котором можно было отпечатать цифровые фотографии. Там говорилось, какие фотографии они не будут печатать. Им приносят карточку, и если они видят на ней фото, где жених с невестой держатся за руки, то эта фотография удаляется и не печатается.«Первым шагом будет, если Россия закроет границы» – За счет чего удалось прийти (вашими словами) к такому «стерильному обществу», к столь явно выраженному непроявлению личностного? Северной Корее чуть меньше семидесяти лет. И это небольшой срок для тотальной стерилизации, разве нет? – Тоталитарное общество в принципе формируется достаточно быстро. После Второй мировой войны часть территории Европы оказалась под Советским Союзом – та же ГДР. Была нацистская Германия, потом ФРГ примерно через год превращается в более-менее демократическое государство, а через стенку другая Германия через год уже строит тоталитарное общество. Быстро, быстро происходит. А евреи как? Жили себе, кто зажиточно, кто как. Нацисты их сначала в гетто, потом в концлагерь. Сколько прошло от момента, когда он был банкиром, до момента, когда он уже сам себе копает могилу или идет в газовую камеру – года два, три. – И почему не сопротивляется? – Почему не сопротивляется – вот вопрос. А смотрим хронику: идет пять тысяч пленных, их ведут три автоматчика, – почему люди не сопротивляются? У меня нет ответа, я ищу ответ.  – Что могло бы повлиять на изменение режима в Северной Корее, на ваш взгляд, на его изменение в сторону приобретения людьми личностной свободы? – А у нас нечего обсудить в этом контексте на российском материале? Разве мы как-то иначе меняемся? Мы как-то медленнее теряем собственную свободу? И желание быть свободными. У нас это происходит лучше, чем в Северной Корее? – Мы говорим о Северной Корее, поскольку есть повод – фильм, но думаем о себе. – Да, конечно, это же всегда проще – где-то в Северной Корее, где никто не был, какая-то далекая абстрактная материя. А мы живем в России, у нас все жители Екб поголовно потеряли 50% своего дохода, например, а мы все покорно продолжаем голосовать за людей, которые виновны непосредственно в том, что с нами происходит. Почему же мы за них голосуем? Вот и почти ответ. – На вопросы журналистов о сравнении сегодняшней России с Северной Кореей вы говорите о том, что «Россия сейчас развернулась в сторону Северной Кореи. Она еще ни одного реального шага в эту сторону не сделала» (в интервью «Украинской правде» – прим. ред.), но развернулась. В чем это предметно проявляется? – Собственно говоря, и Советский Союз даже в самые жесткие времена тоталитаризма не был Северной Кореей. Потому что даже в Советском Союзе в 1938-1939 годы все-таки была альтернативная жизнь, была альтернативная культура – кино, архитектура, масса всего. В Северной Корее этого нет, не было и не будет, оно уничтожено. – Но в Северной Корее некоторые все-таки смотрят «запрещенку». Привозят фильмы из Китая, флешки с южнокорейскими сериалами. – Мне кажется, что ты опираешься на информацию не очень точную. В отличие от других людей я был там суммарно два месяца, был в разных пространствах и не очень себе представляю, куда эту флешку можно воткнуть в Северной Корее. – В тех же двух интервью Романа Супера, на которые я сейчас ориентируюсь, два человека, сбежавшие из Северной Кореи в Южную, рассказывают, как, будучи в КНДР, ловили запрещенное радио и слушали. Так было и в СССР. – Не верю, просто не верю. Я не верю даже в то, что у кого-то там есть хотя бы посыл ловить это радио. Мой опыт проживания там говорит об обратном. Мне кажется, что некоторые авторы и некоторые интервьюируемые выдают желаемое за действительное. Я не представляю, чтобы кто-то из тех людей, с которыми мне удалось находиться рядом, я даже не сказал бы пообщаться, – сотрудники школы, Дворца пионеров, фабрики отца, фабрики матери, даже сопровождающие – чтобы кто-то из них ловил «Голоса» какие-то. Я закрываю глаза и не вижу эту картину, не могу себе представить. – Почему? – Потому что у них абсолютная гармония, их жизнь естественна для них. Кстати сказать, я езжу много по миру – и все спрашивают про это, про то, как там в Латвии, что там в России, постоянно. В Северной Корее никто ни о чем не спрашивает. – Потому что нельзя говорить с иностранцами. А вы там иностранец.  – Ну, нельзя. Но это, понимаешь, раз нельзя, два нельзя – а потом… – Я вернусь к своему вопросу. Можете объяснить, как проявляется тот факт, что Россия, как вы говорите, развернулась в сторону Северной Кореи? – Несменяемость власти, обожествление власти, определение власти как единственной и отсутствие любых других альтернативных претендентов. Уже звучат слова, что «Путин – это Россия». И это все, конечно, очень дурные сигналы. Понятно, что у нас еще все-таки есть, если не выборы, то хотя бы подобие выборов. В Северной Корее нет и этого. Но в общем, конечно, это ущемление основных институтов, которые формируют гражданское общество, – свободная пресса, независимые суды, и это может повлиять на создание а ля северокорейского общества. – Развернулись, но шаг, по вашим словам, еще не сделали, что это значит? – В России все-таки ты можешь принадлежать себе, ты можешь в конце концов свободно уехать из страны. Свободы ущемляются, но до определенного момента, и последнее слово все равно как бы остается за тобой. В Северной Корее за тобой уже ничего нет. Это значит, что «шах» мы еще не сделали, мы еще оставили человеку право выбора своей судьбы. Первым шагом будет, если Россия закроет границы. «Думаю, что там будут сопротивляться до последнего, будут бросаться на дзоты с именами вождей на устах» – Сыгранный в Северной Корее специально для иностранного кино спектакль, вся та бутафория, представленная для вашей съемочной команды, – от «обычного» завтрака с изобилием блюд, до магазинов, которые на деле оказываются просто выставочными пространствами – картинкой для редкого туриста, не является ли все это сигналом того, что система на самом деле уже слаба. Бутафории бы не требовалось, если бы система была действительно крепкой и мощной? – Это вопрос человека, понимающего абсурдность происходящего. Для людей, которые находятся внутри, ничего абсурдного в этом нет. Они знают, что внешний мир ведет с ними войну. И они все являются рядовыми этого сражения. И стараются сделать так, чтобы внешний мир ни в коем случае не узнал об их трудностях, в этом смысле они все заодно. И готовы даже не есть ту еду, которую им принесли, чтобы не нанести урон своей стране. Абсолютно искаженное сознание. Люди живут плохо, но не ощущают этого, то есть они не знают, что это плохо, они не знают, как хорошо, что такое другая жизнь. На протяжении десятилетий у них отрезана любая информация о другой жизни. Более того, те, кто находится в Пхеньяне, считают, что им безумно повезло, потому что они, по крайней мере, не в трудовых лагерях и не делят ложку риса, я не знаю, на какой срок. Дети ходят в какие-то прекрасные школы. А все остальное трудности. И они ведь, действительно, ходят в хорошую по всем меркам школу – большая, очень эффектная, только проблема в том, что зимой там холодно, а отопления нет. Его нет фундаментально. Нам не удалось это снять, но на самом деле все двери в кабинеты завешаны плотными занавесами, и дети все сидят одетыми. Наш класс для съемок раздели, притащили какие-то обогревательные приборы, которые ничего не могли обогреть. Я, взрослый мужчина, на себя напялил все, что привез туда. На мне было три рубахи надето, потому что это необогреваемое бетонное здание, абсолютно пронизывающий холод. – И при этом для картинки, для иностранного кино власть делает все, чтобы показать привычные нам образцы жизни, привычный комфорт – должно быть сыто, тепло и так далее. – Да, власть на очень высоком уровне приблизительно представляет, что надо показывать. Даже наши сопровождающие, будучи достаточно высокого уровня, каждый день куда-то ходили с отчетами (я просто видел), получали какие-то указания. То есть все вопросы решались на очень высоком уровне, я даже не удивлюсь, если вообще на самом высоком. – В том интервью, к которому я постоянно возвращаюсь, беженец из Северной Кореи в качестве способа сломить эту систему называет войну. При этом он говорит, что люди не будут сражаться за вождя: «Люди не будут сражаться даже за божественного Ким Ир Сена. Одно дело безмолвно плыть по течению в ситуации, когда говорить страшно. Другое дело – воевать. Никто не будет воевать. Но, воспользовавшись военной ситуацией, наружу выйдет недовольство. Наружу начнут выходить и слова». На ваш взгляд, это так? – У меня другая точка зрения. Я думаю, что там будут сопротивляться до последнего, будут бросаться на дзоты с именами вождей на устах, потому что такова степень фанатизма, преданности. Если эта гипотетическая внешняя война сможет уничтожить в первую очередь очаги идеологической обработки, если говорить по-русски, – телевидение и радио, то, может быть, будет чуть-чуть проще. – Как вы думаете, почему этот бывший гражданин Северной Кореи убежден в обратном? – Полагаю, что жизнь в Южной Корее как-то переформатировала его. Это же огромный стресс после жизни в Северной Кореи попасть в Южную. Увидеть степень лжи всего того, что говорится там, в том числе о Южной Корее. Но внутри самой Северной Кореи, думаю, что ни у кого не дрогнет рука запустить это ядерное оружие, если сейчас кто-то объявит войну, никто ни на секунду не задумается. Потому что люди воспитаны в совершенно другой… даже не идеологии, идеология это у нас, а там нет идеологии, там кровеносная система, у них кровь такая уже. – Ваш фильм в частности и вообще разговор о Северной Корее, осмысление в культуре жестких и жестоких систем, могут влиять на ситуацию? – Вода камень точит, говорят. Фильм может быть такой каплей, какие регулярно должны подтачивать этот камень. Не думаю, что один фильм может что-то изменить. Бывали, конечно, прецеденты, когда что-то одно меняло исход событий. Пресс-конференция с дрожащими руками Янаева изменила ход событий путча 1991 года, во многом. И заданный вопрос Тани Малкиной, прямой вопрос о том, что путчисты совершили государственный переворот, – люди это увидели, на них это повлияло. – Здесь на самом деле вопрос не в одном фильме, а в системном разговоре в культурном пространстве, осмыслении в искусстве – может ли это иметь эффект? – Сейчас важно не допустить расползания этой идеологии, такого отношения к человеку, отношения к фундаментальным ценностям, свободам и правам. Потому что Северную Корею создал ведь Советский Союз. Не было бы Советского Союза, не было бы и Северной Кореи. Сейчас нужно, чтобы не возник новый «Советский Союз», на своем новом витке. – Как «В лучах Солнца» восприняли в Южной Корее? – В Южной Корее фильм выпустили в прокат: первоначальный план, если я не ошибаюсь, был – 46 кинотеатров, сорок шесть копий, но по ходу подготовки к выпуску фильма количество кинотеатров дошло до 150. Понятно, что он не шел, как голливудский блокбастер, всего пара сеансов. Но для документального кино в Южной Корее это практически рекорд. Перед выходом в прокат я ездил туда на промо-кампанию. Я сидел там трое суток и давал по десять интервью в день. И я думал, что дал интервью вообще всем, кто вообще пишет в Южной Корее, хоть боевые листки. Но потом мне говорят, что у вас еще пресс-конференция. И там еще журналистов пятьдесят с камерами. О чем это говорит? Не о том, что у нас какой-то фильм замечательный, это говорит об интересе, потому что прессу нельзя организовать в таком количестве. Очень большой интерес к теме, к подаче, к интерпретации, к рассказанной ситуации. На картину поочередно сходило практически все правительство Южной Кореи. В День матери на картину пошла и президент Южной Кореи, после просмотра она сделала заявление по телевидению. Показ был значимым общественным событием. И, кстати, они меня все зазывают приехать еще на какие-то конференции – видно, что они нуждаются в разговоре об этом. – Фильм рассказал им что-то новое или убедил в том, что они и так знали, думали о Северной Корее? – В нашем фильме впервые рассказана какая-то более-менее внятная человеческая история. Обычно фильмы из Северной Кореи представляют внешние атрибуты жизни, эффектные, конечно, но тем не менее внешние, а нам чуть-чуть удалось углубиться во внутреннюю драму героев. Этим картина отличается от других фильмов. Я их почти все видел, поэтому могу говорить это более-менее ответственно. – Чем, на ваш взгляд, мотивирована дружба России с Северной Кореей и российская поддержка Северной Кореи (а не вас и вашего фильма) в ситуации с северокорейской нотой протеста в ответ на «В лучах Солнца»? Только лишь тем, что Северная Корея – одна из немногих стран, признающих правомерность того, что Крым стал российским? – В дипломатии очень важна взаимность, дипломаты еще говорят - зеркальность. Мне кажется, что у России есть определенный долг перед Северной Кореей, потому что, действительно, аннексию Крыма признало всего десять стран, и в этом смысле каждая страна на вес золота. И Северная Корея это тоже понимает, они же письмо отправили именно в Министерство иностранных дел, потому что они знают, кто им должен. И ответ на письмо Северной Кореи дал – да, формально бывший министр культуры, но на сегодняшний день у Михаила Ефимовича Швыдкого должность советника президента Российской Федерации по международной культурной деятельности, ключевое здесь – международной. Это все шло по линии МИДа. И я считаю, что Крым здесь является ключевым фактором. И уже во вторую очередь повлияло то, что и я сам не особо любим тут, потому что говорю публично, кто дурак, а кого надо снять с должности.«Моя задача, чтобы закончилась война. Чтобы прекратили гибнуть люди» – О ситуации с Крымом и об Украине вообще вы сняли фильм «Родные». Украинская премьера состоялась в Одессе. По вашим словам, после показа зал аплодировал стоя. Что говорят? Дал ли фильм возможность иначе посмотреть на пророссийскую позицию на Украине, не в целях примирения, но в качестве шага к диалогу? – Мне некорректно рассуждать на эту тему, потому что, естественно, я скажу, что дал. То есть в этом же цель фильма, а получается, что ты меня спрашиваешь: ваш фильм достиг цели? Факты в том, что на Украине картина выходит в прокат, Украина поддержала его, став одним из сопродюсеров картины, фильм показывается сейчас по всему миру: в Норвегии – в Бергене, в Грузии – на фестивале в Батуми. Фильм пригласили практически все основные мировые фестивали документального кино – в Лейпциге, в Амстердаме, четыре фестиваля класса «А». И это косвенно о чем-то говорит. – Но мне действительно интересно, готовы ли люди на Украине понимать пророссийскую позицию, вообще, пророссийская позиция там имеет право быть понятой? – Россия является страной, которая ведет агрессивную деятельность по отношению к Украине. Конечно, у России есть своя аргументация, почему она это делает. Она не хочет, чтобы в Крыму был американский флот, еще она не хочет того, пятого, десятого. Но у любого агрессора всегда есть аргументация, она есть даже у человека, который, я не знаю, насилует девушку – она ему понравилась, ему показалась, что девушка ему улыбнулась, он был выпивший, а у нее была вызывающая красная юбка. Это все аргументация этого человека, но он совершает насилие. И, может быть, эта девушка на самом деле даже вела себя не так. Суд разберется, но это потом. А когда происходит насилие, в сам момент, ничего, кроме как прекратить это насилие, никаких других мыслей и действий не должно быть. Сейчас не нужно разбираться, хорошо ли России, есть ли у нее основания или нет оснований, сейчас нужно прекратить агрессию со стороны России. Это сейчас главное, а потом все остальное. – Но в фильме в первую очередь рассматривалась позиция не самой России, а людей, которые имеют либо пророссийскую позицию, либо проукраинскую позицию, либо держатся где-то посередине. – Эти люди – мои ближайшие родственники, они сейчас находятся в таком состоянии взаимных отношений, какое может изменить только глобальное изменение в жизни. – В жизни страны? – Страны, конечно. Но вообще, я хочу сказать, что мой фильм не призывает к миру, у него даже не стоит такая цель. Мой фильм предназначен для понимания происходящего и соучастия в нем. Чтобы мы поняли, почувствовали, что происходит. Не расширили свои знания, а просто наполнили душу чувствами. Поэтому я делаю фильм о своих близких людях. Повторяю, нет задачи, чтобы все пошли сейчас обниматься и целоваться. У меня задача, чтобы закончилась война. Чтобы прекратили гибнуть люди – вот моя задача. – Мы увидим этот фильм на «Артдокфесте 2016» в России? – Да, обязательно. Если будет «Артдокфест», если его в последний момент кто-нибудь не закроет, не запретит, не посадит меня в тюрьму или, я не знаю, что сделает, то мы этот фильм обязательно увидим, я даже знаю дату. Я хочу показать его в этом году. «Артдокфест» на этот раз совпадет с моим днем рождения, и, так как этот фильм о моей маме, о моей семье, я его решил показать в свой день рождения. И таким образом пригласить всех на свой день рождения – на фильм о моей семье, на российскую премьеру фильма «Родные». – Он будет показан не только в Москве, но и на всех площадках «Артдокфеста»? – Да, мы планируем, что он будет показан на всех площадках: и в Екатеринбурге, и в Петербурге, и в Москве. Топ