Если родина в опасности

В той ситуации, в которую попала Россия, нет ничего оригинального. Наблюдатели-оптимисты недоумевают, почему Россия проваливается так легко и откровенно, но при этом злится не на тех, кто виноват (на себя и Лилипутина), а на тех, кого пытается ограбить, объегорить, замочить в сортире, как шашлык. То есть чем отчетливее неизбежность провала Штирлица, тем сплоченнее ряды и безумнее глаза, а язык просто заплетается от ненависти к врагам и любви к своему безмолвному отражению в зеркале.

Те, кто пророчествует неизбежность расплаты и обводят контуры Каддафи и Чаушеску, скорее всего, правы, но этот миг между прошлым и будущим — только точка на контурной карте, а любовь к своему искажению — вот она, брызжет слюной и заливается соловьем. И ни тебе доллар и баррель, ни квартира в десять комнат и четыре уборные, никакой другой экономический и социальный аргумент впечатления не производят. А если и производят, то обратный ожидаемому.

Почему? Объяснений множество, есть среди них универсальные и доморощенные. Но попытаемся найти такое, что объединяет в себе первое и второе, как дуля. Точнее всего об этом сказал философ-парадоксалист, о котором еще в той жизни я написал роман.

"Счастливую и веселую родину любить не велика вещь. Мы ее должны любить именно когда она слаба, мала, унижена, наконец глупа, наконец даже порочна. Именно, именно когда наша "мать" пьяна, лжет и вся запуталась в грехе, — мы и не должны отходить от нее".

Казалось бы, это чисто русский поворот сюжета: чем хуже, тем лучше. То, что наша родина — не счастливая и не веселая — здесь сомнений нет. То, что происходящее походит на абстинентный синдром — кто только ни писал. Да, лжет (давно и непрерывно), запуталась в грехе (если самообман — это грех), глупа и простодушна до удивления и порочна до изнеможения — это так. Но вот любить не честное и прямое, как ствол ясеня, а кривое и затхлое, как яма для Саддама Хусейна, — это на самом деле вполне человеческое свойство. Полюби меня, дядя, а черненькой, беленькой меня каждый дурак полюбит.

Чтобы не ходить шибко далеко, возьмем самую типичную и универсальную ситуацию. Ваша родина начинает войну. Мать посылает сыновей умирать за пшик. Именно начинает (хотя война такая вещь, которую, как развод, обычно начинают и продолжают с двух сторон), как начали войну Россия, Германия, Австрия, Франция и другие сто лет назад. Эта война была достаточно давно, чтобы отношение к ней менее поддавалось идеологизации, нежели войны более к нам близкие, свежие и родные.

Итак, пошли воевать. Наша родина в опасности, ее танки на чужой земле. Как правильно относиться к началу войны (если вы не Ульянов-Ленин и не национал-предатель), становится обычно ясно только в самом конце, когда все , уже вернулись . Тогда все — мудрые и клянут начальство, обманувшее свое население и заставившее его играть в солдатики как бы понарошку.

Но, напомним, — мы на старте. Послушаем не гопоту и толстопузых лавочников, бьющих стекла в немецком посольстве на Исаакиевской площади, а, как говорится, . Людей с умом и талантом, которых угодила судьба родиться в одной шестой. С нее начнем.

Куприн, записавшийся добровольцем в 1914-м: "Эти народы, культивировавшие сотни лет прикладные знания и фабрикующие прекрасных техников и инженеров, только с этой чисто внешней стороны и носят следы культуры — интеллектуальная же их сущность немногим отличается от сущности средневекового варвара. Особенно прямо-таки непонятна злоба и неприязнь против русских. Что сделала Россия и русские плохого Германии? За что такая ненависть к нам царит на берегах Рейна? Разве за то, что Россия кормила их своим хлебом, за то, что у них сотни тысяч немцев имели самый радушный прием".

Федор Сологуб, автор "Мелкого беса": "Довольно нам ориентироваться на Запад, пора нам найти в самих себе нашу правду и нашу свободу, опереться на исконное свое, вспомнить древние наши были, оживить в душе торжественные звоны вечевых колоколов". "Звоны вечевых колоколов" — это какая-то передоновщина уже.

Александр Блок, призванный в 1916-м (в 35 лет, не мальчик, кажись): "Чувствую войну и чувствую, что вся она — на плечах России, и больнее всего — за Россию, а остальные — Бог с ними…"

Петров-Водкин, встретивший войну, как первую любовь: "Я изголодался по живописи, и это прежде всего — особенно потому, что Германия скоро подохнет, и жизнь, надеюсь, станет светлой".

Гумилев, пошедший, конечно, добровольцем: "Словно молоты громовые/ Или воды гневных морей,/ Золотое сердце России/ Мерно бьется в груди моей./ И так сладко рядить Победу,/ Словно девушку, в жемчуга,/ Проходя по дымному следу/ Отступающего врага".

Пастернак: "Нет, скажи ты, папа, что за мерзавцы! Двуличность, с которой они дипломатию за нос водили, речь Вильгельма, обращение с Францией! Люксембург и Бельгия! И это страна, куда мы теории культуры ездили учиться!"

Леонид Андреев: "Настроение у меня чудесное, — истинно воскрес, как Лазарь… Подъем действительно огромный, высокий и небывалый: все горды тем, что — русские… Если бы сейчас вдруг сразу окончилась война, — была бы печаль и даже отчаяние… (…я пишу, а Анна играет "Боже, царя храни", и я с удовольствием слушаю…)".

Стравинский: "Моя ненависть к немцам растет не по дням, а по часам, и я все более сгораю завистью, видя, что наши друзья Равель, и Деляж, и Шмитт — все в бою. Все!"

Казалось бы, обыкновенное русское умопомешательство на патриотизме, наша извечная великодержавность, ржавый имперский комплекс и прочие чудеса в решете.

Но вот и другая сторона. Так как нет в патриотическом безумии ни эллина, ни иудея. Посчитаем и сравним градус остервенения,

Томас Манн: "Как может солдат в художнике не благодарить Бога за крах этой мирной жизни, которой он сыт, сыт по горло!"

Кафка: "Я не нахожу в себе ничего, кроме мелочности, нерешительности, зависти и ненависти к идущим в бой, которым я со всей страстью желаю всего наихудшего". Здесь безумие, конечно, профессиональное, то есть стилистическое. Но желание воевать бьет электрическим током.

Роберт Музиль: "Когда над нашей страной с каждым часом сгущалась тьма, и мы, народ в самом сердце Европы и народ самого сердца Европы, вынуждены были осознать, что во всех концах континента собирается заговор с целью нашего истребления, — тогда-то и родилось новое чувство. Общие основы, которых мы в обычной жизни не ощущали, оказались под угрозой, мир раскололся на немецкий и противонемецкий, и оглушительное чувство общности вырвало сердце из наших рук, которые, возможно, хотели удержать его еще на мгновение размышления".

Зигмунд Фрейд: "Вероятно, впервые за 30 лет я чувствую себя австрийцем… Все мое либидо на службе у Австро-Венгрии". Ах, либидо, ты либидо, либединое мое!

Макс Вебер: "Неважно, чем все закончится, — в любом случае эта война велика и прекрасна".

Оскар Кокошка, доброволец, драгун: "…отсидеться дома означало бы покрыть себя вечным позором".

Стефан Цвейг: "Мы знаем: в этот раз на кон поставлено все. Бог защитит Германию! Не могу дождаться, когда призовут в ополчение, хоть и буду вынужден служить простым солдатом".

Арнольд Шенберг: "…у меня открылись глаза на то, почему у меня всегда было столько чувств против иностранцев. Мои друзья знают, я им это часто говорил: я никогда не мог найти ничего хорошего в иностранной музыке. Она всегда казалась мне выдохшейся, пустой, отвратительно слащавой, изолгавшейся и неумелой. Без исключения. Теперь я знаю, кто такие французы, англичане, русские, бельгийцы, американцы и сербы: черногорцы! Это мне уже давно сказала музыка. Я был удивлен, что не все чувствовали то же, что и я. Эта музыка уже давно была объявлением войны, нападением на Германию. Но теперь наступает время платить по счетам! Теперь мы снова возьмем в рабство всех этих посредственных создателей китча, и они должны будут прославлять немецкий дух и молиться немецкому богу".

В принципе длить эту позорную ленту цитат можно бесконечно. Если родина в опасности, значит, всем идти на фронт. Когда родина совершает безумие и оказывается под огнем (критики или реальным), любить ее на самом деле легче, чем когда она, вспомним Розанова, веселая и счастливая, полна благодати и благородства и собирает цветы на солнечной поляне в изумрудном лесу.

Это я к тому, что Россия — конечно, уникальная страна. Но только для нас. И Лилипутин — конечно, убогое творение рук человеческих, но и у мудрых и законопослушных нет приема, кроме лома, супротив фулигана Трампа. И вообще, вопрос, откуда у этих умных и культурных немцев вылез потный фюрер, а у наших лапотников, слышавших музыку революции, отец народов? Да он был там всегда, раздвиньте ножки и зовите к столу.

Другое дело, что у них это удовольствие раз в сто лет по обещанию, переболел — и опять, как молодец-огурец и ученик Гете, в строю, а у нас как-то все по кругу больше: раз головой в очко, два — головой в очко, три — головой в очко. И каждый раз возникает мысль, а может, и не вылезать на свет божий, может, мы дома?