Иван Васильевич меняет эпоху

Не все, наверное, знают (помнят), что один из самых культовых советских фильмов – "Иван Васильевич меняет професиию" – снят по мотивам пьесы Михаила Булгакова, 125-летие со дня рождения которого отмечается в эти дни (Михаил Афанасьевич родился в Киеве 15 мая 1891 года). Именно по мотивам, потому что фильм очень сильно отличается от первоисточника, даже инженера Тимофеева у Булгакова зовут не Шурик, а как-то совсем уж бесцветно – Николай Иванович.

В 2003-м году, когда отмечалось 30-летие со дня выхода фильма на экран, в телевизионном сюжете одного из каналов, посвященном этому событию, было рассказано о купюрах, которые заставила сделать Гайдая цензура. Например, на вопрос мнимого царя "За чей счет этот банкет?" должен был следовать ответ "народ". Цензура решила заменить "народ" на нейтральное "…во всяком случае, не мы". В основном же вырезали реплики, где герои ерничали по адресу Бунши, как представителя славного класса работников домкомов. Я думаю, советские зрители согласятся, что сатира по адресу "отдельных нерадивых" работников сферы ЖКХ, так же как и критика пьянства или самодура-начальника в 70-е годы вовсе не являлись запретными, а, наоборот, даже приветствовались. Так что говорить о каком-то принципиальном снижении остроты фильма в результате сделанных купюр, как это пытался представить автор репортажа, я думаю, не приходится. Видимо, Леонид Гайдай изначально, то ли в силу своего режиссерского амплуа, то ли в силу самоцензуры задался целью снять веселую комедию. Задача осмеяния советской действительности им попросту не ставилась – иначе вырезать пришлось бы не столь безобидные фразы.

А вот Булгаков именно такую задачу и поставил перед собой. О том, насколько пьеса Булгакова (она называется "Иван Васильевич") была политически острой, свидетельствует хотя бы тот факт, что при жизни писателя она не была ни напечатана, ни поставлена в театре. Почти доведенные до логического завершения репетиции спектакля в театре Сатиры оказались напрасными – после генеральной репетиции "Иван Васильевич" был запрещен, как это случилось почти со всеми пьесами Булгакова.

Начнем с того, что Гайдай окунул героев фильма в современную ему эпоху – а именно, в конец 60-х – начало 70-х годов (вспомните, например, кассетный магнитофон в комнате Шурика и звучащую из него песню Высоцкого). У Булгакова же действие происходит в 30-е годы, которые с 70-ми, как вы понимаете, составляют две большие разницы.

Ради справедливости следует сказать, что ерничанье и просто издевки над бедным Буншей содержатся в обильном количестве уже у Булгакова. Эту свою неприязнь к работникам домового хозяйства, вызванную опытом личного общения с ними, Булгаков красной нитью проводит во многих произведениях – тут можно вспомнить Швондера с компанией из "Собачьего сердца" или мытарства, которые претерпел злополучный председатель жилтоварищества Никанор Иванович Босой от колдовских штучек Воланда в "Мастере и Маргарите". Но это, так сказать, у Булгакова было для души. Главные критические стрелы были направлены писателем в гораздо более страшные реалии сталинской эпохи. Может быть, главная идея пьесы – бежать, хоть куда, хоть в будущее (первоначально Булгаков написал совсем другую пьесу, "Блаженство", герои которой оказываются на 300 лет в будущем), хоть в прошлое, пусть даже во времена опричнины Ивана Грозного – и то не так страшно. Разумеется, такую пьесу сталинская цензура допустить к постановке не могла.

Вот, например, всё тот же Иван Васильевич Бунша. По ходу пьесы выясняется, что про беднягу-управдома среди жильцов упорно циркулируют слухи, будто он сын князя, а, следовательно, сам князь. Представляете, что такое в тридцатые годы оказаться заподозренным в таком происхождении? Беднягу Буншу, при виде манер которого вряд ли кому всерьез могла закрасться мысль о его благородном происхождении, все эти разговоры ужасно нервируют, и он всем рассказывает и даже представляет какие-то документы, что за год до его рождения предполагаемый папа уехал за границу. "Таким образом, – заключает Иван Васильевич, – очевидно, что я сын нашего кучера Пантелея. Я и похож на Пантелея". Зато потом, когда Бунша попадет во времена Грозного, он начинает доказывать обратное. Вот что услышали присутствовавшие на известной трапезе в царской палате:

Бунша (дьяку). Вы что это на меня так смотрите? (А у приближенных и впрямь тогда отвисли челюсти, после пьяных рассуждений Бунши-Грозного о его намерении начать свою деятельность с повсеместного "учреждения жактов". – В.З.). Я знаю, что у тебя на уме! Ты думаешь, уж не сын ли я какого-нибудь кучера или кого-нибудь в этом роде? Сознавайся!… Какой там сын кучера? Это была хитрость с моей стороны. (Царице.) Это я, уважаемая Марфа Васильевна, их разыгрывал.

Конечно, цензура вряд ли могла пройти мимо подобного глумления над советскими реалиями.

Зрители фильма, наверное, помнят, как Бунша требовал от Тимофеева, чтобы тот "заявил" куда следует насчет своего изобретения. В пьесе же эта реплика выглядит так: "Я умоляю вас, Николай Иванович (напоминаю, так зовут Шурика у Булгакова. – В.З.), вы насчет своей машины заявите. Ее зарегистрировать надо, а то во флигеле дамы уже говорят, что вы такой аппарат строите, чтобы на нем из-под советской власти улететь. А это, знаете… и вы погибнете, и я с вами за компанию".

В черновой редакции пьесы есть еще ответ Николай Ивановича (Шурика) на требование Бунши: "…поверьте мне, что, если только мне удастся добиться этой чертовой тайны, я действительно улечу". И уже в адрес непосредственно Ивана Васильевича: "Это вы, старый зуда, шляетесь по всем квартирам, подсматриваете и пишете потом доносы!"

Вообще, черновые редакции пьес Булгакова представляют несомненный интерес, как не тронутые ни цензурой, ни самоцензурой. Например, в черновом варианте жена Шурика уходит от него вовсе не из-за кинорежиссера Якина, а потому, что тот не может жить, как все нормальные люди, в частности, отказывается вступить в партию. "…Ты разбил мои надежды. Кругом создавалась жизнь. И я думала, что ты войдешь в нее", – бросает она ему. На что Николай Иванович отвечает: "Кто, собственно, мешает тебе вступить в эту живую жизнь? Вступи в партию. Ходи с портфелем. Поезжай на Беломорско-Балтийский канал. И прочее". Тирада женушки: "А я жалею, что ты не арестован. Если бы тебя послали на Север и не кормили бы, ты быстро переродился бы". И ответ: "А ты пойди, донеси. Дура!"

Милославский, ограбивший Шпака и вдруг оказавшийся в квартире изобретателя в результате, как мы помним, исчезновения стенки, тоже упоминает каналы: "На двух каналах был, видел чудеса техники, но такого никогда!" Такая фраза со своим особым смыслом могла прозвучать только на фоне страшных 30-х.

Попав во времена Грозного, герой Куравлева называет себя князем Милославским, что приводит в ужас царского дьяка Федьку-Крамарова. Ведь Милославского-бунтовщика намедни казнили по приказу царя! В фильме Милославский отговаривается нейтральной репликой, что он просто "не тот Милославский". А вот что он говорит в пьесе Булгакова: "А я, наоборот, Жорж. И этому бандиту двоюродный брат. Но я от него отмежевался. И обратно – царский любимец и приближенный человек".

Во время памятного "банкета", который неизвестно за чей счет будет, шутки по поводу "икры красной, икры черной и икры заморской баклажанной" у Булгакова, конечно, не было (она могла быть понята только жителями "развитого социализма"), зато была такая вот аттестация царским опричникам из уст новоявленного и уже подгулявшего князя Милославского: "И хорошо сделали, что услали (опричники были посланы выбить крымского хана с Изюмского шляха. – В.З.), ну их к чертям! Без отвращения вспомнить не могу. Манера у них – сейчас рубить, крошить! Секиры эти… Бандиты они, Федя. Простите, ваше величество, за откровенность, но опричники ваши просто бандиты!"

Ну и несколько слов, наверное, надо сказать об упоминавшейся уже пьесе "Блаженство". Предполагалась ее постановка на сцене московского театра Сатиры. Однако, когда писатель прочитал готовую пьесу театру, она не вызвала восторгов. Вот что писал об этом сам Булгаков в письме своему биографу П.С.Попову: "25-го (25 апреля 1934г. – В.З.) читал труппе Сатиры пьесу. Очень понравился всем первый акт и последний. Все единодушно вцепились и влюбились в Ивана Грозного. Очевидно, я что-то совсем не то сочинил". Тут следует пояснить, что появление царя в "Блаженстве" носило мимолетный характер: перед скачком в будущее, изобретатель нечаянно "завернул" на мгновенье в прошлое. Грозный, едва оказавшись в квартире Шурика, тут же был им затолкан назад, в царские палаты. Этим в "Блаженстве" явление зрителям Грозного и ограничилось. Так что именно артисты и режиссеры театра Сатиры подтолкнули Булгакова к счастливой мысли развить линию Ивана Грозного, заменив путешествие в будущее на прошлое, благодаря чему пьеса приняла тот вид, который мы знаем по фильму Гайдая. Хотя, нужно заметить, ими, возможно, двигали и самоцензурные ощущения: сравнение сталинской действительности с опричниной Грозного выглядело предпочтительнее, чем ее сравнение с будущим. Но и сравнение с эпохой Грозного должно было выглядеть не в пользу последней, чтобы это могло быть пропущено цензурой. Не зря жена Булгакова записала в своем дневнике такое пожелание одного из цензоров Главреперткома: "А нельзя ли, чтобы Иван Грозный сказал, что теперь лучше, чем тогда?"

"Блаженство", на мой взгляд, уступает "Ивану Васильевичу" по цельности, а также комичности сюжета. Хотя желание улететь "из-под советской власти" прочитывается в ней, пожалуй, более явно: первое, что узнают путешественники во времени, оказавшись в Москве 2222-го года, это то, что в ней отсутствуют и профсоюзы, и милиция и даже – к невероятному ужасу Бунши – его любимые ЖАКТы. Отсутствует институт прописки, нет хлебных карточек, и вообще все веселятся, что вызывает справедливую и гневную тираду Бунши: "Социализм совсем не для того, чтоб веселиться". И уж в полное негодование приводит его вид мастера канализационной станции… во фраке! "Вот надел бы он фрак, да на общее собрание! Вот бы я посмотрел, ого-го-го!.. Нащупать бы происхождение этого коржика! Князь, наверно". На что "оторвавшийся" на празднике жизни Милославский резонно замечает: "Сын кучера Пантелея, как и ты…" Правда, должность руководителя этого счастливого общества будущего по-прежнему называется "председатель Совнаркома". Неужели прозорливый Булгаков полагал возможным такое через 300 лет?